Советское колониальное управление сопровождалось нациестроительством и политикой коренизации, призванной воспитывать административную и политическую элиту из числа местного населения в системе ценностей ВКПб. Национальная политика в Калмыкии, как и в других республиках, было противоречивой. С одной стороны, много делалось позитивного: был построен первый в Калмыцкой степи город Элиста, созданы системы здавоохранения, школьного образования и проч., с другой стороны, насильственная модернизация сопровождалась культурными утратами и демографическими потерями, вынужденной сменой кочевого образа жизни и всей экономики, уничтожением буддийских храмов (более ста) и старых рукописей, тройной сменой типа алфавита. Брюс Грант на материале Южного Кавказа сформулировал эту политику между Россией и союзными республиками как отношения «пленника и дара»: положение пленника усугубляется односторонними дарами со стороны России в области экономики, в сфере образования и проч.в ответ пленник должен предоставить свои ресурсы, символические (делегировать суверенитет) или экономические, человеческие[см. Bruce Grant[L3] ].
Та же колониальная практика требовала унификации в именовании населения – вводились фамилии, которые до укрепления советской власти в Калмыцкой степи отсутствовали. Было имя собственное и имя отца в притяжательном падеже, соответственно у сына и отца были разные отцы, и разобраться с этим человеку со стороны было непросто. А когда за каждой семьей закрепили фамилию, проверять списки, учитывать и контролировать население самого дальнего кочевого хотона мог любой командированный из Элисты или Астрахани.
Примеров, когда калмыцкие имена становились «русскими», немало начиная с женского имени Елизавета или Эльза, как записано у многих девочек в метриках, вместо настоящего имени Ѳльзәт или Ѳльзә, означающего узел счастья, один из восьми символов буддизма. Язык официальной документации, русский, не мог передать фонетических особенностей калмыцкого языка; так и появлялись в Калмыкии носительницы «немецкого» имени Эльза, мои тезки. Но кроме официального языка документов существовал и перечень личных имен, согласно которому вписывались имена в документы в отделах ЗАГСа по всему союзу. Для этого надо было просто найти похожее «русское» имя и вписать его вместо выбранного калмыцкого: так Аркад становился Аркадием, Дава – Давидом, Альвн – Альбиной.
Успешная и жестокая советская модернизация Калмыцкой степи, ликвидация безграмотности на русском языке, обучение в русскоязычных школах и вузах, наконец, депортационный опыт выживания сделали из калмыцкого населения во многих вопросах носителей доминирующих российских взглядов, в том числе касающихся общих представлениий о Востоке.
Годы депортации (1943-56), ставшие школой выживания, также научили калмыков, что русские имена и фамилии, знание русского языка облегчают жизнь, а добиться чего-то в жизни можно только лояльностью к ценностям государства и сверхусердием в их демонстрации.
Выселенных в Сибирь калмыков на местах встречали со страхом, потому что железнодорожные составы сопровождались слухами, что «везут людоедов». Это обвинение было не просто метафорой, а классическим проявлением колониального отношения к «дикарям», которое позволяло в свое время первым европейским колонизаторам безнаказанно творить с туземцами зверства и избегать порицания за жестокость в своей метрополии, потому что лица, нарушившие один из трех основных запретов, позже сформулированных Фрейдом, – на убийство, инцест и каннибализм, исключаются из человеческого общества как несущие ему прямую угрозу [Гучинова 2005: 191].
После ХХ съезда КПСС была восстановлена Калмыцкая автономия и принимались меры по восстановлению республики. На обучение в столицу были направлены будущие специалисты в разных сферах культуры и образования. В области профессионального искусства политика оставалась колониальной: национальные формы в наиболее визуализированных видах искусства – архитектуре, скульптуре и живописи Министерством среднего специального и высшего образования СССР не предусматривались. Калмыцкие зодчие, художники и ваятели учились в российских учебных заведениях по канонам европейского классицизма, и все народные изобразительные и архитектурные традиции, преимущественно связанные с религиозным каноном, не столько калмыцкие, сколько буддийские, оставались за гранью их профессионального обучения. Даже исполнители калмыцкой протяжной песни, чтобы закончить образование, должны были учиться в консерватории по классу «народное пение», где их обучали совершенно иным канонам русского народного пения.
Советская политика конструировала «национальности» и «национальный» колорит. Визитной карточкой народов были фольклорные ансамбли, имевшие государственное финансирование. Государственный ансамбль народного танца и песни калмыков назывался «Тюльпан». Его репертуар был смешанным, кроме калмыцких песен обязательно исполнялись песни и на русском языке, среди танцоров и музыкантов ансамбля обязательно были одно-два лица славянской внешности. Более всего специалистам бросалась в глаза неаутентичность народного костюма, часто объединяющего женскую прическу и девичье платье или другие несовместимые эленменты костюма. Женские сценические платья, как правило, шились из красного или желтого шелка, хотя оба цвета в традиционной культуре были табуированы для мирян, оставаясь прерогативой одежды священников. Автором эскизов была московская художница Жозефина Буль, чье мнение , во что будут одеты калмыцкие артисты, было решающим [см. Буль].