Я родилась в рабочем поселке Башанта, сейчас это город Городовиковск, Республика Калмыкия. В то время это был центр Западного улуса. В семье служащего. До войны папа работал в госсельхозснабе: сначала кладовщиком, а затем директором. Мама была домашней хозяйкой. В феврале 42-го папа добровольно ушел на фронт, воевал на передовой. Был командиром пулеметного взвода и прошел всю войну. Трижды был ранен, воевал на Брянщине. После третьего тяжелого ранения, уже в конце войны, после лечения в госпитале его отправили в тамбовское кавалерийское училище. Там он обучал молодых солдат кавалерийскому делу. Демобилизовался только в августе 45-го года. Участь тех наших калмыков, которые с передовой попали в Широклаг, его не постигла. Он прослужил всю Великую Отечественную войну и нас нашел на севере страны.
Когда началась война, мне было 10 лет. Я училась во втором классе. Это было воскресенье. Мы были на празднике. В Башанте был клуб, и мы все: папа, мама, сестра, маленький братишка и я, пошли на праздник, где я должна была выступать со своим классом. Танец был «Красные маки», мы изображали красные маки, и вдруг, все это прерывается, было уже к вечеру. Шум, гам, рев стоит. Потом все собрались на площади. Началась война.
Папа ушел на фронт 21 февраля 1942 года. Госсельхозснаб, видимо, было такое учреждение, где специалисты имели бронь. Наш папа сразу подал заявление в военкомат, однако, его не сразу отправили на фронт. Мама готовилась к его уходу, сшила из холщевой ткани сумку для сухарей, напекла, насушила сдобных сухарей. Мы спрашиваем: «А можно нам попробовать?», она даст по одному сухарю и говорила, что больше нельзя, вдруг папа скоро уйдет на фронт. Она допекала эти сухари, я помню, на месте, где висел холщовый мешок с сухарями, осталось темное пятно от жира.
Когда папу взяли в армию, их обучали где-то в Котельниково, Ростовской области, и мама с соседкой собирались ехать туда везти «харчи», как говорила мама. Наш друг, сосед Ильцхаев Никофор Васильевич, инвалид, был Председателем райисполкома, он отговорил маму, т.к. приближался фронт. Свидание не состоялось, а папа был уже на передовой.
Под оккупацией мы были шесть месяцев. Я хорошо помню как каждая семья рыла окоп, траншеи. Нам говорили, что не все будут эвакуированы, что первыми будут вывозиться семьи коммунистов, членов правительства, что надо готовиться к оккупации, бояться не надо, что необходимо переждать, дождаться когда наши войска будут наступать и освободят. Мы рыли окопы: вход маленький, потом ров идет перпендикулярно, потом опять перпендикулярно и выход. И так всем показывали как рыть траншеи, делать ступеньки и как перекрывать. В этой траншее мы должны были переждать бои. Так мы и сделали, но было очень страшно: гудели фашистские самолеты.
Мы жили на центральной улице. Когда отступали наши солдаты, шли по нашей улице. Пешие, запыленные. Мы, ребятишки, носили им воду, хлеб. Они на ходу пили воду. Каждый из нас, при этом, вглядывался в колонну, надеясь увидеть своего отца, брата. Прошли последние воинские части и тут как начало все трещать, гореть. Все текло, бежало. Оказывается, наши, уходя, подожгли элеватор, нефтебазу, заготшерсть, чтобы не досталось врагу, особенно, горели и трещали склады со сливочным маслом. Никто не подходил, не брал, хотя люди были голодные. Мародерства не было.
Потом стали наступать немцы. Август месяц, жара, пыль, в небе немецкие самолеты. Башанту не бомбили, но слышны вдалеке взрывы. Мы очень боялись. Наша тетя Женя со своими детьми жила на другой улице, переехала к нам, оставив свой дом, корову. Мы прятались в траншее, окопе. Как инструктировали, заранее положили запасы воды, хлеба. Это нам пригодилось.
Как мы жили в оккупации? Первыми появились мотоциклисты, заставили выйти нас из окопов. Наш большой дом выбрали для проживания офицера, нашу семью выгнали в сенцы. Мама вытащила перину, постель и мы спали в сенцах под столом. Мы боялись даже нос сунуть в эти комнаты. При офицере был денщик, он забирал всю еду: молоко, яйца, боялись, что отравят. А Володе пятый год, глаза большие, от голода желудочно-кишечное расстройство было, потом денщик его пожалел и делился с нами нашими же молоком и яйцами. Он спрашивал маму про мужа, она отвечала, что ничего не знает: воюет, писем нет. Мама не боялась так с ним разговаривать, он плохо понимал по-русски. Немцы надолго не задерживались, одни приезжали, другие уезжали. Потом маму кто-то научил, чтобы немцев в доме не было, надо старшую дочку положить в постель, обмотать голову платком, намазать лицо красным и сказать, что она болеет, поставить рядом тазик, будто ее рвет. Мама говорила три слова: болеет, вши, тиф. Немцы поставили на своем языке табличку «карантин» перед домом, и стали обходить наш дом, и мы тогда зажили; молоко, яйца ели сами. Скотину резать мы не имели права.
Когда немцы отступали, мама говорила: сюда ехали веселые, на гармошке играли, а теперь другие, плачут. Уже зима была, они кто в чем, ноги полотенцами завязаны, многие в женской одежде. Однажды, около нашего дома остановился мотоциклист, заглох мотор и он говорит: матка, нам капут, все уехали, нас сейчас пух-пух сделают. А мама им в ответ: а вы как пух-пух делали? Ну, давай, заводи, езжай быстрей. Мама была бесстрашная, хотя этот диалог был опасным.
Вскоре наши воинские части перешли в наступление, это было под Новый год. Никто не спал. Все были в ожидании великой радости. Постучались в дверь, говорят: свои! Ночью же темно, мама ответила: сейчас посмотрим, и увидела звездочки на шапках. В эти дни мы сами не очень-то хорошо жили, но мама приготовила еду из того, что было в запасе. Солдаты сказали: мы спать хотим, хозяюшка. — Нет, вы поешьте, вот горячая еда, может, ноги свои помойте – предложила им мама. Они съели кашу, лапшу и вповалку легли. Такой храп стоял и запах портянок. А мы не спали до утра, думали как накормить таких близких, родных солдат. Они не пьют калмыцкий чай, а для русского чая нет сахара. Утром они принесли конину. Мама сказала им, что мясо хорошее, но его надо долго варить и нельзя кушать горячим. Видя нас голодными, говорят маме: сначала детей накормите. Мама плитку затопила, начала варить, а нам так хочется поесть. Мясо приготовила в большой кастрюле, посолила, с лучком. Мама сказала солдатам: кушайте, кушайте, может и наш отец там где-то голодный. Связи с ним не было; хоть треугольник показали солдатам, но по номеру, не определишь где находится воинская часть. Они пожелали, чтобы он нас нашел.
27 декабря 1943 год край Башанты заполнила колонна студебеккеров. Что такое, зачем они здесь? Может через Башанту воинская часть передвигается? Ни у кого не было в мыслях, что на этих машинах калмыков вывезут в ссылку. Прошел слух, что калмыков, как изменников родины, будут выселять. Мама считала, что наша семья к изменникам не относится, мы — семья фронтовика. Какие наивные были наши мамы! Когда маме соседка посоветовала зарубить курочек в дальнюю дорогу, она не стала их рубить, так как не верила до последнего, что нас выселят! Мы, дети не выдержав суматохи дня, уснули. В три часа ночи от страшного стука все проснулись, испугались и съежились. Мама спросила — Кто там? — Заходят. Кто дома? — Дети мои, трое! — Где муж? — Как «где»? на фронте.- Никого посторонних нет? Двое солдат остались, остальные ушли. Прочитали какой-то указ. Вас выселяют в Сибирь. Стала мама письма отца показывать, они посмотрели, говорят у нас приказ, мы обязаны выполнять. Но тон смягчили. Солдат постарше говорит: не тратьте время, берите самые хорошие вещи. Что вы плачете? Вам же дали минуты. Дети сами не могут собраться. Соберите ценные вещи. Мама говорит: а это брать? Потом они стали вдвоем помогать маме укладывать вещи — самое добротное, ценное, теплое. Увидели шубу, мама ее дохой называла, она купила ее в Краснодаре за две коровы. — Это вещь дорогостоящая, возьмите шубу с собой. Эта шуба ваших детей спасет, но спрячьте ее подальше, чтобы в дороге никто не отобрал. Эта вещь вас спасет, может, сами укрываться будете. И солдат сам несколькими простынями обернул, упаковал, потом сказал, что время ваше истекло, надо выходить.
Соседка тетя Марфа, Косычиха — так ее все звали, муж ее работал счетоводом в одной конторе с папой, дочка Мария училась с нашей Елей в одном классе, прибежала, стоит у ворот, плачет: что же такое, что случилось? Пропустите, я хоть попрощаюсь. Оказалось, что никто не может зайти в наш дом и не может выйти из дома. А мама кричит по-русски: вот так! Видите, что заслужили наши мужья! Теперь мы изменники! — ее успокаивают, говорят, хватит, — Ну, что — хватит? Марфа, это несправедливо, такого не должно быть. Марфа, помни о нас!
Весь день собирали калмыцкие семьи в школе, 29 декабря ночью увезли в Сальск. Тетя Марфа сварила наших кур в эмалированном ведре, где-то раздобыла две буханки хлеба, и окольными путями пробралась к нам в школу. Это было нашим спасением от голода в первые сутки. Мы вернулись, спустя 13 лет, на родину, но не нашли тетю Марфу, ее муж погиб на фронте, она умерла, дочь Марию тоже не нашли. Тогда многие русские семьи уехали. Косяковы были хорошими людьми.
Во время пути нас кормили один раз в сутки, давали горячее, бурду какую-то. А туалет? — В полу вагона пробили дырочку, из чемоданов сделали заслон. На остановках все выходили и садились, никто не стеснялся, потому что надо было быстрее оправиться. В нашем вагоне, за время пути, никто не умер. Как-то все перезнакомились, сдружились, на нарах разместили детей, взрослые на полу. Едой делились. Никто не замерз, все доехали, но как выносили трупы из других вагонов, видели через окошко. Мы смотрели вслед и плакали. Эшелон идет, а вдоль полотна лежат трупы: там, там, там. Во время коротких остановок быстро набирали воду.
Дети есть дети. Нам было так интересно, на поезде ехали в первый раз, хотя и в телячьем вагоне. Проезжая через Сызрань, наша Таня отстала, во второй раз побежала за кипятком и не успела сесть в вагон. Как мы все плакали! Как же так потеряли Таню, говорим солдатам, а они отвечают: ничего, она догонит. Как догонит? Хорошо, что она была одета тепло. Через несколько суток опоздавших собирали, их голодных, промерзших ругали, что должны были следить за временем, обвиняли в дезертирстве. Через двое суток Таня наша вернулась, она была нашей кормилицей в поезде, нашей выручалочкой. Таня была дочкой старшей маминой сестры. Когда в 1921 году переселяли оренбургских калмыков с Урала в Калмыкию, ее мать умерла, и Таня воспитывалась в семье моих родителей.
Не помню, сколько ехали, наверное, 13-14 суток, вагон наш отцепили на Сибирской магистрали. Мы попали на станцию Корниловка Омской области, недалеко от Омска, где-то 45 км. Через 50 лет в 1993 году уже добровольно я доехала до этого места на поезде «Памяти».
На станции уже стояли салазки с тулупами. Каждую семью на одни салазки. Нас накрыли большими тулупами по самые глаза, а вокруг пурга, вьюга, сугробы. Для нас, детей, это было опять интересно! На санях по сугробам, кто когда ездил? Любопытство детское брало верх. Глубоко, внутри, нам не было страшно. Интересно, куда мы едем? Мы приехали в село Богдановка, колхоз «Новый мир». Нас поселили в холодное, неотапливаемое помещение клуба. В этом клубе мы провели сутки. Нас «пропустили» через баню. Председатель колхоза расселял все семьи. Колхозникам в приказном порядке подселяли «калмыков-изменников родине». Никто из них не хотел принимать калмыков. Они нас боялись, говорили, что людоедов везут, чертей с рогами, в общем, свои были сказки-присказки. Председатель колхоза прихрамывал сам, привез нас в какой-то дом, говорит: встречай, Мефодий Иванович! Тот так затылок почесал, говорит: ну что же теперь надо ваш приказ исполнять, время-то военное. Дед был уже пожилой, говорит нам: у нас лишних кроватей нет. В доме было чисто, уютно, тепло. Мама сразу по-русски стала говорить: мы вас понимаем, вам же сказали везут чертей. Посмотрите, может, найдете рога у меня или моих детей? Мать никогда духом не терялась. Они удивляются, что по-русски говорит. А мама же детство на Урале, в Оренбуржье провела, среди русских. — Проходите.- Если мы не черти, то людоеды, что ли? Будем голодные, так, может, и вас съедим. — У вас сил не хватит нас съесть. Это у них такая перепалка была. — Конечно, наши зубы вас не возьмут. — Проходите, вот угол для вас. Мы зашли, руки-ноги помыли. Достали свои вещи: перина пуховая, одеяла пуховые красного атласа, подушки, наволочки такие красивые, вышитые, все чистое. Простыни, пододеяльники, покрывало — все как полагается. Не угол, а пол-комнаты заняли. — Ничего, ничего — говорит дед Мефодий Солодовниченко, а сами спали: дед на кровати, бабушка на полатях. Они нас сразу чайком напоили. Чай, картошка и все. С первого дня подружились, может знание русского языка, может, юмор сблизил. Мать потом говорила: если думаете, что изменники, то вот письма мужа с фронта. Бабка говорит: как тебя звать?- Клавдия Александровна.- Для нас ты будешь Клаша. Клаша, мы тебе верим. Тут соседи прибежали Царьковы, такие интеллигентные старики. Им же интересно было, кого подселили к их соседям. Говорят: они по-русски говорят, какие они чистые. Мы же одежду взяли самую лучшую. Младший братишка Вова был измучен долгим переездом, остались одни большие глаза. Они сразу: какой глазастый мальчонка! Мама говорит: А это любимец отца. Отец, уходя на фронт, говорил: что бы ни случилось, ты должна его сберечь. Он для меня все – моя жизнь, моя радость. Приболел он в дороге, понос у него был. – Мы его вылечим, не волнуйтесь. Мы сами его будем кормить. Что-то ему приносили. Вове стало лучше. А еда такая: картошка, хлеб, капуста. Так его и выходили. У Царьковых не было своих детей, стали его опекать, всю зиму его выхаживали. Вова к ним потянулся. Они все шутили: у нас нет детей, будешь нашим сыночком?
Бабушка Солодовниченко нам говорит: тут целая бочка кильки. Это мелкая-мелкая соленая рыба, испокон веков, у них заведено было рыбку солить. Целая бочка капусты стоит, они ее за еду не считали. Когда мама начинала варить, бабушка ей шепчет: бери, Клаша, зачем рыбу покупаешь, бери рыбу, бери капусту, картошку. Раз, и кинет в кастрюлю для нас что-нибудь из еды. Дед услышал и говорит: что шепчетесь, да бери, Клаша, всё. И ты, старуха, не жадничай, у тебя там целые бочки, ешьте.
В других семьях не то, что продукты давать, к печке лишний раз не подпускали. Мама говорила: спасибо вам большое, но нас, голодных, никогда не накормить. Не нужно, вы сами не из богатых. Барахло мне надо поменять. Тогда мы купили бы картошку, продукты. – О, говорит дед Мефодий: эта станция далеко от нас, тебя одну туда не пустим, если кто-то на лошади поедет, тогда. А что ты хочешь, какое у тебя барахло? Мама достала красивую котиковую шубу. – Клаша, не надо тебя одну отпускать, ты что, тебя обманут. Цены нет этой шубе. Мама говорит: эту шубу нам охрана посоветовала взять и сказала никому не показывать, что эта шуба нас спасет. Ну, что мы будем ваш хлеб кушать, лучше я ее поменяю.
На санях поехали люди по своим делам и взяли маму. Мама привезла картошки и еще чего-то, поделилась с семьей своей сестры Жени, так протянули холодную, голодную зиму 44 года. Мама помогала управляться со скотиной бабушке. Ее дети работали в Омске на заводе. Домой приезжали, боже мой, холодные, голодные. Бабушка всегда собирала им припасы. Так что когда они говорили маме брать продукты, мама отвечала: у вас самих иждивенцев много. И все равно бабка говорила: берите, ешьте. Эту кильку, поначалу, мы ели с удовольствием, а потом уже не хотелось. Нас удивляли большие бочки, а там такие маленькие рыбки – как их кушать? Деда с бабой научили нас: хвостик и головку оставь кошке, а остальное ешьте. Картошку пекли в печке, показывали как из картошки делать вареники, делать картопляники. Так мы жили первое время в Корниловском районе.
Как мы нашли папу? Мы с Елей писали письма. Еля, как грамотный человек, подписывала на письме адрес: воинскую часть укажет, а на литер места не хватало, «ну и не надо», все равно дойдет – думали мы с ней. Мы так и отправляли все письма, обратно в Корниловку ответа нет. Однажды пришла наша родственница, она педагог, спросила: в чем дело, Клава, почему нет писем от Кирилла? – Не знаю, наверное, его убили, раз не отвечает, он же на передовой. Вон девчонки все пишут, а ответа нет. – Ну-ка, девчонки, покажите ваше письмо, а я сама подпишу. А мы ей говорим: как вы красиво пишите, у вас даже место хватило на эти буквы. – Какие буквы? – Мы на цифры место находим, а на буквы не хватает места. Она нас обняла, как заплакала: Клава, Кирилл будет писать письма, Кирилла найдем! Девочки, я вас не хочу ругать, мои хорошие. Вот, что значит, грамоты нет! Да действительно, у меня два класса, у Ели — четыре незаконченных. Мы могли так потерять отца. Как бы он нашел нас в Сибири?
Весной 44-го калмыков ждали еще испытания: истощенных, изможденных должны были выслать еще дальше на Север для обеспечения рабочей силой. Было правило: на одного работающего один иждивенец в семье. Чтобы его выполнить, нашей семье пришлось объединиться: у тети Жени два сына, мама, Таня, Еля, ей исполнилось15, она уже считалась рабочей и мы с Вовой. Вышло четыре рабочих и четыре иждивенца. Пришлось собираться опять в путь. Всех нас вывезли сначала в Омск, потом на пароходе в Ханты-Мансийский национальный округ. Мама волновалась, плакала, говорила: зачем мы согласились, ехать так далеко, надо было остаться в колхозе. Наверное, нас всех потопят в дороге. Но нас не потопили, повезли по Иртышу, ссадили на пристани «Самара» Х-МНО. Там нас разлучили с семьей тети Жени, они остались на лесопилке. Нас отправили на лесоучасток по заготовке дров для Самаринского рыбокомбината. Оказалось, это было спасением для нашей семьи.
Нас привезли в июне месяце 44-го года, кругом мошкара, комары, тайга. Куда не посмотришь – везде огромные леса, дальше – большое озеро, это был приток Иртыша. Жуткая картина. Вова стал плакать, говорит маме: поехали домой, не хочу я здесь жить, меня сильно кусают мелкие, такие вредные. Поехали домой и всё. Все женщины плачут, жалко же детей. А куда — домой? Какой тебе дом? Начальник участка Козлов нам говорит: не надо плакать, женщины. Все будет хорошо. Сейчас мы обкурили ваш барак дымом, там комары все уничтожены. Вы сейчас будете отряхиваться и заходить. Вот полог. Так будете трясти и заходить по одному. А потом вы комаров замечать перестанете. Не надо делать трагедию. Мы вам дадим марлевый полог на нары. Вы еще рады будете, что сюда попали, здесь для вас хорошие условия будут. Рыбой всевозможной вас кормить будем. Хлеб вам будем давать, масло, даже зимой батон лука будете получать. Деньги будете получать. Наши говорят: сказку нам обещают, сказочный мир нам рисуют. Зашли в барак, там действительно длинный стол был накрыт. На столе ягоды, рыбьи головы большие, это были головы муксуна, стерляди. Ой, потом нам так надоело, каждый день по три раза рыбьи головы кушать. Нам говорят: вы будете лес пилить на участке, веники делать, потом этот лес сплавлять будете, мы вас научим. Будете плоты строить, и на Самаринский рыбокомбинат возить лес. Вот это ваша основная работа. — Мы никогда деревьев не видели, как к ним подходить? Дерево упадет, нас убьет. — Ничего, вам все бригадир расскажет. С какой стороны подпилить, когда ветрено, с какой стороны подходить. Научит, как сучья убрать, как потом пилить на какие размеры, как правильно укладывать. У вас будет норма, трудодень надо будет вырабатывать. Если неправильно сложите, придется заново перекладывать. Научат, как правильно основания сделать, как это будет наращиваться. Как правильно делянки прочищать, чтобы за вами хворост не оставался.
В общем, наши мамы, сестры стали лесорубами, пилили все вручную. Тогда же не было электропил. Ладно летом, а зимой – по колено в снегу, норму же надо выполнять. Хорошо, что все женщины были молоды. А я, лично, была подсобной рабочей с Володей. Мне было 13 лет, я помогала взрослым, а Володя помогал мне. Мы носили дрова, топили печь. Когда рабочие шли на обед, мы знали по звуку на трассе: шли с песнями, кричали, шумели. Мы бежали, ставили большие чашки с рыбьими головами, резали хлеб, лук-батон бросали вдоль стола. Наливали в бокалы чай, помогали поварихе, посуду мыли, одна-то она не успевала. Утром нас не будили, они сами обходились. Вечером снова на стол накрывали, а потом нас уже жалели, рабочие убирали сами. Вот так с 44-го по 45-й год прожили.
Папа наш после войны в августе 45 года демобилизовался, нашел нас, и пока не закончилась навигация, на Иртыше в октябре застывает лед, он должен вывезти нас.
Еле климат не пошел, она очень тяжело заболела, в апреле 1945. Так жутко было ее везти на двуколке. Это два больших колеса, одна лошадь запряженная, два места. Мы с ней устроились сзади, кучер впереди. Отвезли ее в Ханты-Мансийск. Меня послали, чтобы я запомнила дорогу. Назад я по тайге 15 километров шла, а потом раз в неделю навещала ее. По лесу идешь, идешь. На плече мешок с продуктами. Хоть и весна была, зелень, птички поют, а все равно страшно, на душе мрачно, боялась, это же глухомань. Я все время плакала в пути. Идешь пятнадцать километров и никого не встретишь. Шла полдня, за день успевала вернуться. Утром уйду, вечером вернусь. В первый раз пришла, вижу Еля сидит на окошке, худая, постриженная. Я ее увидела, кричу: Еля! Еля! Она меня увидела, как начала плакать. Правда, персонал был сердобольный, говорят, что заходить нельзя, т.к. больница инфекционная, диагноз не установлен, можно разговаривать только через окно, открыли форточку. К ней меня не пустили, для меня это было отчаянием: я пришла за столько километров одна, не пустили, разговариваем через форточку. Я все передала. Весной вечером видно хорошо, но все равно боюсь идти обратно. Еля меня отправляет, говорит: иди домой быстрее, ты же бояться будешь, через 10 минут стала меня провожать. Я всего 15 минут, может, и была у нее, но надо было в обратный путь. Пришла домой. Рабочие уже отдыхали в бараке, после работы. Как сейчас помню, не могла слово сказать, плакала. Мама спрашивает:
— Что с ней? Почему ты плачешь? — Сейчас-сейчас, я не буду плакать, а сама не могу ничего сказать. — Меня к ней не пустили. Все решили, что я из-за этого плакала. Успокоившись, рассказала маме, что я очень испугалась за Елю, она стала очень худенькой, ее постригли, мне ничего не сказали, когда выпишут — кто будет разговаривать с ребенком; санитарка и та не разрешила долго разговаривать через форточку, потому что Еля могла простыть. Позже при выписке, врачи сказали, что у нее была физическая перегрузка, истощение организма, неподходящий климат. А как можно менять климат, ведь мы спецпереселенцы? Нас по неволе привезли, мы не имеем права никуда ехать.
Папа, имея все документы, обратился в военкомат. Понимая его заслуги, его все равно поставили на спецучет, но покинуть Ханты-Мансийск помогли. Папа хотел уехать на Урал, мама предлагала вернуться в Кормиловку, все ближе и люди там неплохие живут. В наших бараках проживало около 50-ти семей разных национальностей — немцы, финны, латыши, калмыки. Но жили все дружно, не было безучастных в бедах и радостях жизни. На прощание в бараке родители организовали пир, всех угощали. Козлов выписал все для стола, т.к. папа прошел всю войну и здоровый вернулся. Так мы уехали оттуда. Я считаю, этот период жизни был неплохой, хоть и работали много, по крайней мере, мы не голодовали. Кушали рыбу. Я потом говорила: мама в рыбе же фосфор, и он помог мне учиться на отлично в школе, в институте. Мама рыбу с тех пор не ела.
В Кормиловке папа сразу устроился на работу в МТС. Он столяр и плотник, и каменщик, и печник, и сапожник. Ему дали комнату. Это было опять зимой, папа привез чай, конфеты, и мы опять встретились: Чуматовы, Солодовниченко, Царьковы. Это была великая радость, это было великое счастье.
В Кормиловке у нас родился еще один братишка Саша в 1946-м, а в 1947-м мы переехали в Калачинск, где жили до 1953-го года, и все же переехали на Урал, когда папе разрешили.
Училась я в Кормиловке, потом в Калачинске до 1952-го года. В Башанте второй класс я не закончила, меня снова взяли во второй класс, да и перерыв был с 43-го по 45-ый год. Начальную школу закончила на «отлично», у меня сохранились похвальные грамоты с портретами Ленина и Сталина. Ко мне все относились хорошо. Я любила свою школу, родители приходили на собрания, концерты. Вот был такой случай: меня как отличницу направили на первый пионерский слет в области. Радостная прибегаю домой и сообщаю новость, что я одна от школы еду, 10 человек направляются в Омск с района, смотрю родители не реагируют. Они по-башкирски говорили, когда обсуждали секретные дела. Что же делать: она на учете в комендатуре. Ее не пустят. Что делать? А мама говорит: ты сходи к соседу энкаведешнику, честно расскажи. Зачем ребенку праздник омрачать. Я не понимаю и твержу им: нам сказали всем, кто едет на слет, купить новый пионерский галстук, белую кофту, черную юбку. Галстук у меня был, но все остальное трудно было купить. Пошли, искали-искали, белой кофты нет, есть бежевая блузка, мама меня успокаивает, а я все твержу: белую же сказали. Один день прошел, другой. А папа в это время добивался моего разрешения на выезд. Мы купили желтоватую шелковую кофту и черную юбку. Вдруг папа приходит радостный – среди сопровождающих поедет один сотрудник комендатуры, одетый в гражданское, как будто учитель, дочка даже знать не будет. Я и не знала, радостная поехала на слет.
В первый раз я видела демонстрацию 7-го ноября, аж голова закружилась. Впечатление было неизгладимое. Мы остановились на станции юннатов[1]. А слет проходил в драмтеатре. Мы поехали организованно на регистрацию. Такое красивое здание. Широкая мраморная лестница. Я тогда, что понимала? Иду, любуюсь: все так красиво, чисто, вдруг, в углу, на площадке, огромный медведь стоит. Я кричу: Аю! — медведь![2] А русские женщины не поняли, мне говорят: что ты? Он не живой, это чучело! Я дар речи потеряла, потому что всю жизнь боялась медведя, еще когда мы жили в тайге. Видимо, осталась доминанта. Потом я сама смеялась над собой, дома рассказывала по калмыцки: Аюгас əəчкүв би. Ики гидг аю тенд зоhсчана — Я медведя испугалась. Большой такой медведь там стоит! Потом мы хороводили, танцевали. Подошел ко мне мальчик, спрашивал как меня зовут, думал, что я казашка. Целую неделю жили там. В Омске жила наша Таня, работала на заводе. Домашние ей сообщили обо мне, она меня посетила, мы так хорошо встретились, но забрать меня к себе она не могла, мне нельзя было уходить. Это был первый областной слет пионеров.
Потом меня моя дочь Кема спрашивала: когда ты была пионеркой, что-нибудь было интересное? Ого-го какая честь была создана для меня, спецпереселенки, ездить на слет в сопровождении работника комендатуры.
В школе я была лидером, групоргом. Меня все уважали, никто ни разу мне ничего обидного не говорил. К этому времени уже все знали, что мы, калмыки, — не изменники, ни черти, ни людоеды. В эти тяжелые годы все жили плохо, много работали, но родители понимали и все делали для того, чтобы я училась. Я одна училась в средней школе, потому что другие калмыки не имели возможности, всем надо было кормить семьи. Ребятишки все работали, пололи картошку, чистили снег. Как-то наш папа заболел. У него было после войны нервное истощение, и ему врачи запретили работать год. А кто семью кормить будет? Еля, Таня? Всё. Я говорю папе: пойду работать, буду снег чистить на железной дороге. Но он мне сказал: нет, доченька, не надо. Я выздоровлю и врачи разрешат мне работать. Ученье – свет, не ученье – тьма. Ты учись, потом нам поможешь. Кто-то в семье должен быть грамотным. Даже не надо расстраиваться, папа у вас есть, вылечусь, буду работать, мы с голоду не умрем. Еля чистила снег на железной дороге, получала мало, полола картошку, была разнорабочей.
Ходил к нам одну зиму молодой человек, который считался сиротой. Отец ему говорил:
Ты приходи, не стесняйся. Если видишь: дым идет из трубы, значит Клавдия, варит лапшу или что-то готовит, там и твоя доля есть. А он все говорил маме: как вы все быстро делаете? Я за вашими пальцами не услежу.
Папа работал на основной работе, и после работы поденщиной занимался. Он был сапожником, в выходные дни печки клал, сибиряки благодарили, кто сало даст, кто муку. И стаж его не прерывался, и продукты в доме были.
В комсомол приняли меня, как всех, вопросов о национальности не было. В 1952-м поехала в Омск, в сопровождении, конечно, сдавать документы в медицинский институт, хотя многим калмыкам отказывали в поступлении в вузы. Потом пришла телеграмма-приглашение на экзамены. Поселили нас в спортивном зале, где нас было 500 человек, и дисциплина тоже была. У меня было белое холщовое платье с вышивкой, каждую ночь я его стирала, а утром раньше всех вставала, чтобы его погладить. Так и ходила в одном и том же белом платье, и про меня говорили «девушка в белом платье с косами».
В нашей школе хорошо преподавали многие предметы, особенно физику, а ведь, в учебниках не было раздела «электричество», а в билетах были вопросы: устройство звонка, утюга. Как-то абитуриенты попросили, а я им рассказывала, мимо проходил председатель экзаменационной комиссии, доктор филологических наук, профессор С.Н. Ляпорский и все слышал, я до конца своих дней, буду его благодарить. Этот мудрый человек преклонного возраста открыл мне дорогу в жизни. Он меня заприметил, что за нацменка хорошо по-русски говорит, да еще и физику объясняет. Потом он вел у нас латынь и называл меня Роза Рубрум, что означает прекрасная Роза.
Первый экзамен был сочинение, я взяла свободную тему. До сих пор помню название темы «Мы – мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути». Представляете, 52-й год, не все было спокойно. Я хорошо раскрыла эту тему, ни одной грамматической, ни одной стилистической ошибки. Получила «отлично».
Следующий экзамен устный — русский язык, литература. Подготовилась, устные правила все раскрыла, написала. Елки-палки! А по литературе отрывок из поэмы «Медный всадник» — вылетело из головы начало. Профессор Ляпорский спрашивает: кто готов? Была моя очередь, пропускать нельзя. Смотрит в экзаменационный лист: Чуматова, у Вас «отлично»! Оказывается, он навел справки о моей успеваемости в школе, позвонил и убедился, что оценка заслуженная, а не случайная: а почему тогда нет медали? — Она у нас калмычка, спецпереселенка. К этому времени он все про меня уже знал, но делал вид, что ничего не знает. Я положила экзаменационный лист. — На все вопросы ответили? — Да! — А отрывок знаете? — Да. — Расскажите конец.- А я конец хорошо знала и выпалила. — А теперь скажите, Вы, в семье которая? — Вторая.- Из какой семьи будете? — Из рабочей. — А кто по нации? — Я калмычка, спецпереселенка.- Ну а, Вы, сочинение сами написали? Смотрю ему в глаза: Да! — А почему, Вы, выбрали свободную тему? — Она для меня очень проста. Парировала я ему, и ему это тоже понравилось, видишь, какие заковыристые вопросы задавал. — Ну что ж «отлично»! Теперь я иду на физику, ну а там — меня уже знали. И химию тоже сдала на «отлично». У меня все оценки были отлично.
Сказали всем разъехаться, потом письменно сообщат. Приезжаю домой. Ну, как? — Ждите ответа! Опять дома волнение, почти траур. А я, в душе, спокойная, и говорю им: ну я же поступила! Потом приходит телеграмма: зачислена в Омский медицинский институт им. М.И. Калинина. Без предоставления общежития. Пришел с работы папа, я ему рассказываю, так, мол и так. Он говорит: поздравляю, дочка, а общежитие – ерунда, зачем там жить, на квартире даже лучше будет. И правильно папа рассудил.
Нам сказали приехать за пять дней до начала занятий, чтобы сдать зачет по плаванию. О, ужас! Я даже плавать не могу. Нашу группу привели на Иртыш, а я говорю: не полезу! Я что ли утонуть должна, в этом Иртыше?! — За это могут отчислить. Я думала, это они узнали, что я плавать не могу, и специально хотят что-то «устроить», но оказалось, многие русские тоже не умели плавать. Позже с нами провели собеседование, за год научилась, и в следующее лето сдала зачет.
Латынь вел профессор Ляпорский. У меня была подруга Галя Торчикова, как бы она ни отвечала, он всегда говорил: Торчикова! Что это такое? Роза Рубрум, как надо? К доске! Мне было даже неудобно перед Галкой. Гале «посредственно», а мне «отлично». Короче, с его благословения, я поступила в институт, меня уважали, я была шесть лет старостой группы, и меня допустили на военную кафедру. В том 1952-м году ни один калмык не смог поступить в наш институт, всем, кто хотел стать врачом, пришлось поступать в ветеринарный институт или
сельскохозяйственный. А в педагогический, геодезический, медицинский ни одного калмыка не приняли. Я была исключением. Когда умер Сталин, мы все плакали, в большой аудитории было собрание. До пятого курса я не чувствовала себя ущемленной. Когда я сдавала экзамен по истории, преподаватель мне сказал: «Ну, что же, вы, Чуматова, должны учиться на «отлично». Я ему ответила: мы все должны учиться на «отлично», мы же врачи. Нам жизнь детей доверят. — Так я ответила на государственном экзамене, но мне было так обидно за слова преподавателя.
В Омском мединституте оставался работать Джал Дарбакович Орлов, защитил там докторскую диссертацию по философии, потом мы встретились в Элисте на сессии депутатов горсовета. Он сообщил мне радостную новость: «А вы, Роза Кирилловна, знаете, Ваша фотография вывешена в Омском мединституте на Доске почета выпускников?», потом из Омска приехала еще студентка с этой вестью.
Калмыки-студенты встречались каждый выходной. В те тяжелые годы мы вдвоем учились в медицинском – я и Аза Мамонова, которая поступила на год позже. Другие учились в ветеринарном, в сельхоз, в ремесленных училищах, техникумах: автодорожном, мукомольном. И нас с Азой всегда оповещали, и мы бежали как на большой праздник. Мы дорожили каждой встречей. И под домбру песни пели, и танцевали, и в игры играли. Никто тогда не пил, не дебоширил. Отдыхали душой. По большим праздникам ребята иногда выпивали вино, девочки — нет. Летом была прелесть — встречи проходили в городском Парке культуры и отдыха им. Горького. Воскресенье — наш день. У нас был свой «пятачок», там собирались студенты разных наций: татары, якуты, калмыки. Мы играли в «ручеек», в «третий лишний». У меня сохранились фотографии тех студенческих лет на фоне берез в парке. Годы учебы оставили в моей душе самые теплые, самые радостные воспоминания, хотя это были тяжелые годы с их материальными и моральными невзгодами. Калмыцкая молодежь – мы себя называли «Омичи» была очень дружная, и в настоящее время мы, «Омичи», периодически встречаемся.
Мы с Азой были приметны, потому что учились в мединституте, про нас даже песню сочинили: «Роза, Аза, Иркутская, 32». На педиатрии учились только девушки. Мама мне давала такую установку: если учишься в мединституте, надо учиться, пока не закончишь, о замужестве и не думай. В приказном порядке: замуж не вздумай! Азе, видимо, говорили то же самое. Мы на всех вечеринках пляшем, поем, а потом потихоньку засветло убегаем. Мы никакие надежды никому не подавали никому. Нас всегда Мазай провожал, он был наш верный друг, как младший братишка.
Как я узнала о реабилитации? Тогда все ждали, и мы знали, что готовится такой Указ[3]. В марте 57-го собрали всех калмыков, кто жил в Омске, в зале заседаний санэпидстании. Когда нам прочитали Указ, все радовались, плакали. Радовались те, кто мог уехать сразу. А мы немного огорчились, потому что я, например, училась на пятом курсе и надо было в Омске заканчивать 6-й курсм; в июне 1958-го я закончила институт. И конечно, на меня был вызов. Представители Оргкомитета[4] знали про всех студентов. Я получила диплом и с июля 1958-го года начала работать в Калмыкии в должности заведующей городским отделом здравоохранения, по совместительству участковым педиатром.
Вспоминая сейчас, я скажу, что 1946-57 годы были самые трудные. Когда я поступала в 1952-м в мединститут, я тоже ходила в комендатуру отмечаться раз в месяц. Когда мы снимали комнату, я сказала Азе: «Давай скажем хозяйке квартиры, что мы-спецпереселенки, а то придут проверять, получится, что мы ее обманывали». Мы ей сказали: Марья Сергеевна, мы спецпереселенцы, мы будем ходить отмечаться, но и к Вам могут прийти и спросить, как мы ведем себя. Мы вам обещаем вести себя достойно. — Вы, девочки, не переживайте, это политическая ошибка. А если придут, я скажу.
Было очень унизительно ходить в комендатуру. Но что поделаешь? Я особенно волновалась, когда приехала в Омск. В сентябре 52-го я должна была найти комендатуру, но я не знала, когда отмечаться. Вдруг, не отметишься во время, обо мне узнают в деканате, ректорате. Для каждого устанавливали определенное время. Мы сказали Марье Сергеевне, она объяснила, где находится комендатура, и что там можно узнать свои часы и дни. Мы пошли туда и нам назначили время отметки. Но ничего, я как не приду туда, никого не видела. Я страшно переживала, особенно в первый год учебы.
Эти 13 лет были такими тяжелыми. Ведь какие они дали последствия. Сколько у нас больных туберкулезом? Какой стал генофонд после всего этого холода, голода, унижения. Сейчас у нас, подростков того времени, у всех болят ноги, потому что когда мы росли, не хватало продуктов питания, одежды, обуви. У мамы тоже болели руки, ноги. Она же до этого пилу в руках не держала, а должна была стоять по колено в снегу, выполнять норму. Благодаря ее духу, она прожила до 92 лет. Еля умерла рано, потому что болела еще в Сибири. И так в каждой семье… Действительно, это было на грани того, чтоб погубить весь народ. А все-таки мы выдержали. Как детский врач, я скажу, какое потомство нам пришлось принимать и выхаживать в 50-е годы. В 58-м я работала наряду завгорздравотделом и участковым врачом. У меня была целая «простыня» вызовов. Прихожу на 101-й квартал, люди жили в бараках, как жили! Если крыша над головой есть – то там семья. Жара неумолимая. Приехали, кушать нечего. У детей смешанные инфекции: скарлатина, корь, дифтерия, туберкулез. Отовсюду приезжают дети с родителями. А как рожали? Ослабленные матери рожали ослабленных детей. Были вспышки многих инфекций. В августе 1958 г. телефонограмма пришла из Юстинского района в обком партии, наблюдается смертность среди детей по неизвестной причине. Педиатров в Калмыкии всего трое. Послали меня по санавиации спасать детей. Летели три часа, воздушные ямы, качка. Приземлились, сразу же пошла осматривать больных детей. В основном, калмыцкие и казахские семьи. У детей сочетание инфекций: корь и дифтерия сразу, а у меня «пустые руки», на следующий день передала заявку на медикаменты. Полтора месяца боролись с инфекциями. Когда я приехала в совхоз «Полынный» Юстинского района – 40-градусная жара, эту степь я никогда не видела, с Башантой не сравнить. Я думала, как можно жить среди таких барханов. Тихий ужас, куда я попала! С сибирской природой, разве сравнить. То ли дело в Омске: в клинике современное оборудование, профессора, а здесь? Где-то в глухомани, одна, попробуй ошибиться в диагностике, лечении.
В 1993 году я поехала в Сибирь «Поездом памяти». Это было смешением всех чувств, больше печали, чем радости. В первую очередь мы посещали места захоронения наших калмыков, и часто их не находили. Мы совершали ритуалы, на самом деле не зная, где они погребены. Пусть не под этим кустом, пусть не под этой березкой, но где-то в этом районе наши калмыки остались навсегда. Совершив обряд поклонения, многие успокоили свои души. Помню как в Красноярске было 40 градусов мороза, и мы совершили поминальные ритуалы, не чувствовали холода, потому что все внимание сосредоточено на главном. Обедать нас повезли в ресторан, я села так, чтобы посмотреть на пароходы, на замерзающую реку, ко мне подсела Раиса А. Слышу, она плачет, никак не может успокоиться. К ней подсела корреспондент нашей газеты, я услышала ответы: ее мама похоронена в Красноярске, она не была на похоронах, т.к. ей было шесть лет, она не могла найти могилы, ее отдали в детский дом. Я попросила разрешения прервать интервью, дать человеку возможность прийти в себя. Человек переживает вновь свое горькое детство, как бы не время для репортажа. Конечно, в этом поезде было много слез…
[1]Юных натуралистов.
[2]Курсивом даны слова на калмыцком языке и их перевод – через тире.
[3]Указ Президиума Верховного Совета РСФСР об образовании Калмыцкой автномной области в составе Ставропольского края от 9 января 1957 г.
[4]В 1956 г. был создан Оргкомитет по восстановлению Калмыцкой автономии.