Сельвина К.Е. (воспоминания о депортации)

Папу привели в 4 утра. Двое сопровождали. Мы все спали. Папа сидел как парализованный. Мама нас будила, говорила, что к бабушке везут. Пока одного поднимут, второй уснет. Только старшая сестра Лиза, ей было 12 лет, она помогала маме собирать мешки. Те, кто пришел за нами, военные или энкаведешники, они не злобствовали, сказали, собирайтесь, у вас много маленьких детей. Люди сельские резали коров, овец. А у нас ничего такого не было. Трагедия в том, что отец не верил, что это произойдет до последнего. Мама с базара принесет какие-то слухи, а отец говорил, Параня, не верь. Если это произойдет, то коснется семей предателей. У мамы в мастерской костюмы остались заказанные, она не забрала их.

Все план сдавали по молоку. Я помню мы носили в высокой стеклянной посуде. Почему в стеклянной? У меня была такая дурная привычка – все за сани прицепиться и прокатиться немножко. Моя обязанность дома была – носить молоко по плану. Я летела с этой трехлитровой бутылью и молоко пролилось. Как я плакала! И они мне в книжке отметили, что я сдала молоко. Женщины меня пожалели. Все-таки сибиряки жалостливый народ.

Смерть Сталина помню. Большие черные репродукторы все работали на улице. Я сразу же выучила стихи.

Мартовский ветер холодный
              Флаги у каждых ворот,
              Горе весь захлестнуло народ.
              Сталин наш мудрый скончался.

Как только вышли эти стихи, я их сразу выучила. Мы все плакали. Родители не помню, а в школе все плакали.

Дома мы говорили по-русски, но мама с папой между собой говорили по-калмыцки хорошо. До театрального института я по-калмыцки ни слова – ни полслова не знала. Родители никогда при детях не ссорились, голос друг на идруга никогда не повышали.

Стиркой занималась только мама, она на всех стирала. У нас не было принято так, чтобы со второго класса детей стирать заставлять. Все шло сознательно, вначале старшие что-то делали, потом младшие привыкали. Картошку, например, сажать, мы все высыпали как шора шоргльжн. Полоть картошку – это было только наше дело. Мы пололи до потери пульса.   –С с сестрой Маей мы ряды делили и кто вперед. Она шустрая такая, и на два года меня старше, уйдет вперед, а я начинала плакать, почему ты впереди? Мы до ста мешков собирали картошки. Мы все маленькие, юркие. Ведра носим, бегаем, хорошо получалось. Рацион состоял в основном из картошки, молока. Муку нам давали, выписывали по праздникам. Мама лепешки пекла. Еду готовила всегда мама. Старшие дети должны были уголь занести, печку растопить – это тоже целое дело. А мы полы уже мыть, скотине сено подать, хлев очистить. А так все больше мама.

Калмыкам выдавали ссуды на обзаведение хозяйства, сахар выдавали на каждого человека большими кусками голубого цвета. Мама купила корову и отдала два мешка одежды. Она была достаточно хорошо одета, все отдала на корову. Мама сама покупала корову. Когда мама привела корову, папа вышел посмотреть, сказал – что за телку ты купила. Потом она хорошо нас молоком обеспечила.

А потом мама гусей завела, пчел мама научилась держать. Это же Сибирь, там что-нибудь брось – уже к вечеру вырастит. Только надо трудиться. У нас даже огурцы созревали. Мама вот такую высокую грядку делала из навоза и большие такие лунки. Туда засыпала землю, и мы садили туда огурцы. Вот так в таких условиях. Помню и помидоры выращивали. Если они не успевали созревать, их в валенки закладывали, потом они краснели. Все премудрости я знала, потому что у мамы была на подхвате. Попозже мы поросенка держали, индюков.

В нашем селе жили и немцы, и эстонцы. Мы понимали, что они другие, отличаются от местных, они к нам тянулись. Эстонка была Хельга, у нее были циркули, а у нас отродясь их не было, для нас это было …. На нас мальчики внимание обращали — за косички дергали. В старшую сестру Нину был влюблен литовец. Ну тогда разве это можно было…. Учителя такие были, интеллигентные, их наверно, в глубинку специально направляли. У нас учитель был один – Ломоносов Евсей Иванович. Задаст какую-нибудь сложную задачу, знает, что в классе никто не решит. Проходит по рядам, смотрит кто решил. Я сижу молчу, потому что за меня Майя решила. Говорит, ты  решила, Кларочка у нас умница. У нас тетрадей даже не было, бумаги не было. Папина сестра Женя, которая с нами жила, откуда-то доставала серую бумагу типа посылочной, мы шили тетради и такие счастливые были, что у нас есть тетради. Тогда и чернилами пользовались, и непроливашкой. Было перо лягушка. Мне больше перо 86 нравилось.

За мной больше всего ухаживали. А у нас сосед был Козловский, мы его звали козел. У него отец был известный архитектор, мы это потом узнали, он присылал шикарные алименты и у него единственного на всю деревню был велосипед, причем дамский. А ухаживание заключалось в чем? Когда все взрослые пойдут на сенокос, он открывал каким-то образом форточку, брал кнут, его в коровьем помете пачкал и меня доставал каким-то образом этим кнутом через  форточку. Вот такие формы ухаживания. На велосипеде прокатить, за косички дергать – это же ухаживание. Еще игра была догонялки, раз два три, последняя пара гори. Бегут и кто-то должен поймать, всегда ловили меня. Сейчас думаю, это форма ухаживания.

В общей среде я не поддавалась, что называется, в любом плане. Я и в самодеятельности участвовала. В шестом классе мы играли «Свадьбу с приданым», я там играла Любу. Все из дома таскала, то скатерть, то еще чего. В деревенском масшатабе я была как настоящая артистка. А Майя читала стихи Льва Ошанина.

А мать, откинув седые пряди

С высокого, умного, русского лба

В глаза мои взглядом суровым глядя,

Говорит мне — я знаю, что там борьба,

Мне больно за мирных людей Вьетнама,

И горе моих корейских детей

Слезинкою каждою в сердце прямо

Стучит в тишине бессонных ночей.

При словах «Откинув седые пряди с высокого русского умного лба» Майя делала такое движение, как будто откидывает прядь со лба. Но в зале не смеялись, все было на полном «серьезе».

Отмечали Новый год, Седьмое ноября, Первое мая. Особенно мне запомнились выборы. Это ж праздник. Вот как на картинах художниках. Все разодетые, с гармошкой. Вы, вероятно, не на того человека напали, потому что у меня своя Сибирь, хорошая Сибирь. Я поняла, что люди там хорошие, климат замечательный. Мы не мерзли, мезлую картошку не ели. Сейчас все примазываются, что мерзлую картошку ели, очистки собирали.

Да, падаль ели, но и в Ленинграде блокадном ели, нам педагоги рассказывали. Эимой в Сибири мясо долго не портится. А скотина иногда умирала не от инфекции, а от голода или мороза. Падаль стыдно было кушать. Деда, про которого было известно, что он падаль ел, назвали Махан.

Калмыки сами иногда давали повод, чтобы к ним так относиться. Я помню, бабка одна в бараке полы мыла из кружки. Рукой побрызгает, воду разливала и подметает. Это значит, она жила на земляном полу, никогда на деревянном полу не жила. А нас мама всегда заставляла ус гуульгуляд  угадцхатн. Или делайте хорошо или не делайте. А потом они жили в землянках, многие работали доярками, это же в 4 утра вставать. Они коров подоят, приходят и все. Огорода они рядом не держали, гусей не держали. Гусей можно было и без пищи держать. Они все лето щипают траву. Ходят на речку купаются. Потом осенью их всех режут, прекрасное мясо на зиму. Так мы и жили. Мама их всех порубит, мы их общипаем, потом повесим и варили борщ. Кто им не давал? Сами не хотели, не умели.

Из праздников я только Цагансар помню –  по праздничным борцигам. Бурханов у нас не было, мы были безбожники. Сейчас мы начинаем подражать. А раньше не было у нас ничего такого.

Мы чай не вывезли, у нас его не было. Чай калмыцкий варили из белоголовника, есть такая трава, очень дущистая и, оказывается, вообще очень полезная. Мы собирали и варили чай. Мама еще собирала смородину, мама делала из него лепешки и мы зимой варили кисель. Сахара-то не было, чтобы варенье сарить. А клубнику мы еди в сезон. По мне же телега проехала в детстве. Все это мое прокатиться да прокатиться. Я упала под телегу. Слава Богу обошлос, это ж детский возраст. Слава богу само исправилось. И папа в платочке носовом приносил мне клубнику. Для витаминов, что ли.

Люду мама родила в 36 лет. Беременность у мамы была поздняя, она ее стеснялась и скрывала. Даже от брата мама скрывала свой живот. Такая кадмыцкая целомудренность. Мама Люду рожала три дня. 1947 год был страшно трудный год материально. Когда мама родила, она, бедная, вся опухла. Когда сил нет, все опухает. И сибирские женщины – все опять принесли. Кто – топленое масло, кто мед, кто молоко – для роженицы. Роды происходили дома.

Сестра младшая была болезненная, и когда все уходили там на сенокос, или на сезонные работы, мне ее оставляли – смотреть за ней. Я так любила играть в лапту, убегу, посажу ее на землю. Она сидит и кто там простудился или нет, тогда не смотрели. Как могли, так и смотрели.

А мальчишка наш все-таки умер. Мы так над ним тряслись. А заболел менингитом, умер в Назарово. А папа сказал, если бы знал, что у меня родится сын, я бы давно уже сам уехал в Сибирь. Он так хотел сына, а были только дочки. Мама лежала с ним в больнице в какой-то страшной обшарпаной палате наедине с умирающим ребенком. Когда он умер, ей сказали, что он уже умер, уходите. И она пошла не знала куда.

Папа наш маму ревновал. Там было принято, что если мужики в кампаниии собрались, все жены прибегали за своими мужьями и разбирали: это мой, это мой. А мама никогда не ходила и папа обижался, что из кампании он должен был возвращаться сам. Тампили редко, ну самогон пили. Это было в русской кампании, а я не помню чтобы в калмыцкой кампанией собирались. Калмыки были, но приходи по делу , что-то им помочь, написать. А маме некогда было ни с кем дружить – ни с русскими, ни с калмыками. Она все время в работе. И на улице она не сидела.

Родители не обсуждали, не муссировали. А другие почему на нас, как сейчас говорят, не возникали, потому что мы во всем их превосходили – и в одежде, и в учебе, и в поведении. Все местные ходили в платках, а мама нам капор сошьет. В школе всегда будут любить отличников, всегда будут их уважать. Нас трое сестер  — Нина, Майя и я — были все хорошистки. Это уже имеет значение из одной семьи.

Нас не приучили обсуждать что-либо. Нам все время говорили в Сибири – держите язык за зубами. Чем, какой такой информацией ребенок располагал?

Моя закадычная подружка Тамарка Иванова плохо училась и плохо себя вела. Ее всегда ругали. Говорили: Иванова сбивает Кокшунову. Ничего она меня не сбивала. Мы обе баловались, но она к тому еще и плохо училась.

Как концерт в совхозе, я выступала и Майя. Майя стихи читала. Интересно сейчас дети совсем стихов не знают. Сегодня была в школе, все по бумажке.

О реабилитации я узнала уже в Киргизии. Когда послабление шло, мамина старшая сестра поехала в Киргизию. Я жила в Таласе, я поступила в медицинское училище там после 8 класса. Я участвовала в самодеятельности.

Мама ругала, била, не любила всякие песенки. А Майя в детстве любила петь, у нее голос был очень хороший. Она говорила, чи донгдад улгдич. Мама пугала ее, чтобы она не пела. Она боялась горя, что на глазах чужих людей, что вдруг кто позавидует. А мне мама уже прощала, она уже знала что меня ничем не исправишь. Помните, раньше в школе были принято делать пирамиды. Я всегда внизу делала мостик. Я мостик даже после института делала, когда уже Санала родила.

Мама нас специально ничему не учила. Отец скорее нас учил, а не мама. На свою маленькую зарплату – 50 рублей всего, и больше никто в есмье не работал, он купил патефон. Единственный в совхозе патефон был у нас. У нас были две пластинки: «На сопках Манчжурии» – вальс, «Фонарики» — фокстрот. На трезвянку, как сейчас говорят, заставлял нас Майей танцевать. Он хотел чтобы девочки умели танцевать, чтобы мы на танцах не стояли.

На праздники мама ничего такого особенного не было. Она делала борциги, чай, булмг. А вообще мы жили очень просто, бедно, скудно, все было рассчитано, все рационально использовалось. Так не было, что сегодня много, а завтра нет. Так не было. Мама много капусты солила, в бочке капуста промерзала и такие серебряные снежинки были. В чашке принесешь, а потом капуста оттает, отойдет, и мама варила борщ. Пышки, лепешки – самое то, что можно было. Когда корова телилась, то уург ценилось – первое молоко, молозиво – всем детям по чуть-чуть. Разделения не было. У нас такого не было как у Ивановых – отец первым.

Возвращаться…Нина уже замуж вышла в Сибири. Папа, мама и Люда уже жили в Моторском леспромхозе. Папе правительственная телеграмма пришла, что он приглашается в оргкомитет по сбору калмыков. Он отвечал за Красноярский край. Он зашел в дом в Красноярске, где жила Улан Барбаевна. Она на коляске каталась, ноги у нее были опухшие. Узнав о новости, она спела и отец, — он был мека – плаксивый, и он плакал страшно. Благословляя ее песню, обернул стакан, который держал, сторублевкой. Она позже рассказывала, что на эти деньги  купила три метра штапеля и в сундук спрятала. Папа ее очень уважал. А когда в Сибирь ехали, они в одном вагоне ехали. Даже там в вагоне мама была приспособленней, у нее был чайник. Она кипятила воду на буржуйке, всем раздавала. А другие и этого не могли сделать, все ждали когда кто принесет еду. Мама прожила 87 лет. То, что дала нам всем мама, так ненавязчиво столько девочек вырастить.

Папа работал уже в Моторском леспромхозе. Наш дом посещался денно и нощно. Люди приходили узнать, правда ли. Старшее поколение, когда вернулось, они землю ели (слезы). Я не знаю, когда еще такой порыв большой возможен.

Мои родители вернулись в 57 г. Папу сразу назначили 1 секретарем райкома партии. Меня встретила машина в Абганерово. Элиста мне показалась ужасной. Нельзя ж говорить. Такая разруха. Жить негде. Кушать нечего. А папа, когда в райкоме работал., ему предложили может какие пайки для сотрудников. – Не смейте. Чтобы я этого не слышал. И мы умирали с голоду. Ничего нельзя было взять. У Майи началась рвота просто водой. Мама зарубила курицу и сделала шулюн. В этот год Васькин должен был открыть десятилетку с калмыцким классом. Школа размещалась в землянке. И все-таки открыли школу. Исключительный подъем – моральный, духовный. Папа даже помолодел – такое испытать.

Как нам показалось Элиста? Все руководство вначале жил в гостинице, теперь там онкологическое отделение. Ужасно. Мы умирали с голоду. Ничего нельзя было купить. Людей столько возвратилось, где их размещать? Вот Васькин вспоминал, что в этот год мы должны были десятилетку открыть, причем с калмыцким классом. Это был такой моральный подъем. Это же не в одном фильме не покажешь.

Родители жили в Кетченерах. А поначалу все жили в старой гостинице, где сейчас онкология. Во дворе жили в сараях. Каждый по комнате. В старом гастрономе были сарайчики во дворе. И на песках в бараках жили и Валя Горяева, и Эмба Манджиев, такие молодые, такие талантливые.

Like
Like Love Haha Wow Sad Angry

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *