Мы жили в Яшалтинском районе, в колхозе Кирова. Пришли к нам три солдата. Мама в это время коров подоила и погнала скот. Ее возвращали, но она не слушалась, все равно пошла. Они говорят, пускай идет, все равно вернется. А солдаты все боятся зайти. Все спрашивали: хозяин дома? Оказывается, накануне отец приходил на пару дней в отпуск. Мимоходом занес сестренке пальто, обувь какую-то, переночевал и пошел с частью дальше. Солдаты думали, что солдат дома. Видимо, соседи сказали. А он уже ушел. Солдаты зашли, к нам хорошо отнеслись как к семье красноармейца. Говорили зачем мать скот погнала? Есть у вас телка или бычок? Вас выселяют, вам на дорогу нужны продукты.
Нас было шестеро. Самому старшему брату было 16 лет, одной сестре было 14, Полине 10, мне – 6., среднему брату было 5, а младшему — ровно год. Старшая сестра побежала, вернула телку. Солдаты сходили в сельсовет, вернулись и забили телку и позвали старика-соседа. Тот сказал надо мясо нарубить на мелкие куски, посолить и заложить в гузян-желудок. Они так и сделали. На потолке висел жир, в чашках остуженный. Они в мешок этот жир положили – Вот мясо и жир – что мы взяли. Когда нас собрали с вещами, вся обстановка, вся мебель осталась. Мы только на себя надели. Они сказали берите постельное белье, сменную одежду мы все затолкали в мещок. Солдаты все сами перевязали и вынесли.
А мама все бегала, договаривалась с соседкой Полиной Солодовниковой. Полинка, ты забери Витьку моего, младшего, нас все равно вывезут в кюветы, расстреляют, пусть хоть Витька живой останется. А Виктор с ее сыном разница в полгода была — у них корова доится – они там молоко пьют, у нас доится – у нас молоко пьют – так они вдвоем росли. Почему-то мама думала: вывезут и расстреляют. Ей ничего не пояснили, а она и слушать не хотела. Ей тогда было 42 года. Она хорошо говорила на хохльячьем языке — по-украински. Если отвернется и говорит, то не за что не скажет, что не украинка. Мы все сели, а Полина держит на руках пацана. А это чей пацан? – А это я отдала соседке, пусть остается здесь. У меня муж на фронте, мне пятеро хватит, все равно эти все умрут. Тогда молодой солдат выскочил, они по краям сидели, и побежал, взял Витю и увидел, что висит длинный большой тулуп. А Витя почти голый – в одной рубашке. Завернул его в тулуп, принес сел и держал до самого Сальска. Он сказал – не надо, мамаша, детей никогда не надо бросать. Через 20 лет он вырастет и такой же солдат будет как я. Ничего, надо быть всем вместе».
В Сальске нас посадили в поезд. Когда мы поехали, в вагонах были двухярусные нары. Мы оказались на нижней полке. Вагон был перполнен людьми. В сутки раз, когда давали продукты, открывали двери на остановках. Тогда все выходили, а старым было очень трудно – ходили оправляться в туалет. Они не стеснялись. Садились возле путей. Тогда мужчины разрубили деревянный пол. Все равно все старались ходить в туалет ночью, чтобы друг друга не видеть.
Над нами больная женщина была. Вдруг среди ночи, в памяти осталось, мама как начала кричать. Что это такое? Ты что там как золото держишь? Оказывается, она в какую-то жестяную банку оправлялась и завязывала за что-то. А когда вагоны дергали, это опрокинулось на соседнюю семью и на наше одеяло. Такой шум был. И какой-то мужчина взрослый – или ответственный или он сам взял на себя такую миссию, подошел, говорит, разве так можно делать? Вон же все сходят на остановках. А дочь говорит, она встать не может, болеет. Покричали и все прошло.
Потом на какой-то остановке дверь открыли и говорят – идите получать продукты. А мы никто смотреть не можем – глазам больно смотреть на снег. Белым-бело. Мы столько снега никогда не видели.
Потом мы приехали в Красноярский край, Мозульский марганцевый рудник. Для нас была освобождена пекарня. Там тоже были сделаны нары. Сутки все голодные были. Я помню откуда-то нам дали по одной картошке. И посередине стояла огромная печка железная раскаленная. Мы искали палочки на улице, ножом разрежем грязную картошку на эту палочку вденем и держали над печкой. То одну сторону обсмалим, то другую.
Потом нас разместили по каким-то баракам, вделанным в землю. В каждом бараке по две семье. Я просилась в школу, а одевать нечего было. Были одни черные мальчуковые ботинки на двоих. Полина ходит с утра. А я с обеда. Каждый день опаздываю на 15-20- мин. Я на гору пулей прибегала. Видимо учительница чувствовала, что я так бежала. Запыхавшись, захожу. Можно? – Можно, Галя, почему ты каждый день опаздываешь всегда на 20 минут? Я молчу, не могу при всех сказать, что ботинки одни. Стыдно было, что ли? Она меня оставила, говорит, ну теперь рассказывай, почему опаздываешь. Я стала рассказывать. Русский плохо знаю как могу так и рассказываю. Полька пока с первой смены придет. Она так тихо ходит. — А почему ты Польку ждешь? — Ботинки мне нужны. — Больше нету? – Нету. — Она посмотрела на мои ботинки. Мои ботинки были – пока Полина пойдет по снегу туда, а сорокоградусный мороз — пока обратно придет, потом посмотрит как другие на горе катаются. Я ей кричу иди быстрее. Быстро переобуюсь, В классе эти ботинки на мне сохли, потому что мокрые были. Как я еще не заболела. А Полина наша, когда она не голодная, она не ходила в школу. А когда есть нечего, она говорила: не хочу в школу. Я тогда радовалась, что сегодня не опоздаю и ботинки сухие будут.
Учительница посмотрела на меня, моя первая учительница Дора Ильинична, это было наверно, во втором классе, и говорит, сейчас пойдем к директору. Тогда сказать не пойду до директора – мы никак не могли. Думаю, наверно, ругать будет. Он выслушал и говорит пойдемте на склад. Николай Федорович, лет 50, был горбатый. И учительница говорит : ей нужно пальто, в ботинках она не может проходить всю зиму, ей пимы нужны. Мне дали защитного цвета платье и такого же цвета пальто. Это пальто я носила до шестого класса. Пять лет носила. Мама моя каким-то бордовым плюшем наставила рукава и подол и еще два бумбона. И пимы я носила несколько лет. Мы жили в колхозе, не так уж в достатке. Я школу кончила чуть ли не с отличием и сразу же поступила в Ачинский техникум советской торговли. Это восемнадцать километров.
Папа меня встречал на лошади. Говорю, папа посмотри, что я получила по математике и показываю ему экзаменационный лист. Он настолько был безгратомный, что перевернул лист и спрашивает: Доча, что это похоже как на двойку?
Отец пришел с фронта перевязанный. Нас всех шестерых нашел. Брат женился, сестра замуж вышла. Я техникум закончила и взяла направление в Норильск. Но нас всех калмыков собрали, директор зачитал, что всех калмыков направляют домой и дают подъемные.
Когда выехали в Сибирь, я поняла, что даже сесть места не было. Умудрялись даже под нижней полкой найти место чтобы там поспать. Мама давала нам жилетки или фуфайки, в чем днем ходили, тем ночью укрывались. Каждый день кричали – обед, обед! Как грозно открывали эти замки! Какой грохот! Каким-то ломом выбивали. Приносили в вагон и раздавали. Я не знаю кому доставалось, а кому нет. А многие сами бегали на остановках за хлебом, за водой.
В вагоне было очень холодно. Пол деревянный. В щели дуло. От этого многие болели. Как только поезд остановится, все время кричали – мертвые есть? Это значит, что поезд стоит дольше. Тогда говорили некоторые, ой, я успею сбегать за хлебом. Вагон большой, то с одного края, то с другого. А выносили мертвых на одеялах. Когда выносили мимо нас, мама говорила: закрой глаза, отвернись. Мы руками закрывали глаза и отворчивались. А вообще-то нам было все равно, мы не особенно боялись. Я везде бегала – смотрела. На верхних нарах у женщины ребенок все время плакал. Старики говорили, от недоедания, покормите его хорошо. Они и сейчас живут, а мать умерла сразу.
Наше мясо мы в дороге не открывали пока не доехали. Мы его привезли и оно нам очень помогло. Там только на месте мама понемножечку готовила и всем нам раздавала. Чашек-ложек не было.
Мама сразу стала подшивать валенки, шить одежду людям, у мамы была своя машинка. Отец поменял этот тулуп, в котором военный Витю завернул, обменял, как я сейчас помню я с ним ездила, на 11 мешков картошки. Эта картошка и это мясо нас спасло в первую зиму.
Настолько люди были добрые. Мама говорила – вот пойди туда. Где голубая дверь, туда беги. Отнесешь валенки, тебе молока нальют. Я валенки отдам, а мне и полбулки хлеба отрежут, или плюшек – пирожков. А если у меня варежек нет и руки мерзнут, мне заворачивали и давали подмышку.
Нас поселили в бараки. В одном маленьком доме поселяли по восемь семей. Четыре двери — по две семьи в каждой. Володя Дараганов был такой возчик. Он и воду возил в бочке, мы все выходили брали. Он набирал воду. А мы как могли домой заносили.
Был такой Володя Дороганов. Он всегда с обеда воду возил. А с утра мертвых выносил. Мы все-все выбегали смотреть. У него была кошелка. Он подряд по этой стороне собирал людей мертвых, пока она не будет полная. А сам сидел на кошелке впереди. Или от испуга, или он был такой веселый человек, ему лет 20 было — до того он громко пел народные песни – про тайгу. Как Володя Дороганов поет, все знают, что Володя мертвых собирает – только у калмыков. Бывало так, что женщина больная, а бабушка умерла или наоборот. Тогда он сам заходил, кого-то просил и вдвоем они выносили. В первую зиму всегда полно людей было в его кошелке – январь, февраль, март. Сколько людей он собирал, я не знаю, но всегда были люди.
Мы поселились на Мазульском марганцевом руднике. От Ачинска было 12-18 км. Там было много калмыков. Когда я ходила в третий- четвертый класс, нам дали квартиру. И Володя Дараганов больше никого не собирал. Видимо, в первую зиму люди умирали, а потом видимо как-то приспособились и уже не голодали. Сибиряки стали помогать – делились картошкой, хлебом.
Уже сибиряки к нам свыклись. Отец наш говорил, да они же боятся, думают, что людоеды и поэтому двери не открывают. Стены бараков были из сырых бревен. Многие заболевали. Не медицинского обслуживания, ни лекарств – ничего не было. Вот человек заболел, лежит-лежит и умирает, во-первых от голода. Во-вторых нет ухода.
Самого старшего брата 16 лет не брали на работу, сестру 15 лет тоже не брали, говорили, что молодые. Только, когда отец после войны пришел, через год стал работать. А мама шила и так нам хватало на картошку. А хлеб давали по карточкам. Мы получали только по 300 грамм на иждивенцев.
Старший брат устроился воду возить. Его долго не брали на работу. Но он ходил-ходил и устроился. А старшая сестра варила, стирала, матери помогала. Потом она устроилась на лесопильный завод. Там она опилки и отходы собирала в другую сторону и грузила их и отправляла. В 17 лет она поступила на шахту, в штольню. Это значит под землей. У нас был дальний родственник Костя Санджиев. У него была одна мать , два брата и сестра. Мать ни к чему не приспособилась. Костя пошел с сетрой на шахту. Два года отработал, заболел туберкулезом и через полгода он умер в 18 лет. Мама ругалась и хотела чтобы Шура не ходила в шахту, потому что там они все время в резиновых сапогах и в воде. Говорила, Костя мужчина, и то не выдержал. А сестра ходила, потому что там давали по 900 грамм хлеба и видимо платили неплохо. Отца тогда еще не было. А когда отец пришел, она уже повзрослела и поняла, что ей нравится там работать и она еще долго работала. Все время собиралась шахтерский стаж подтвердить, но так и не собралась.
Когда отец пришел в конце 44 или в начале 45, он был ранен, и калмыков сняли с фронта. Как-то он пришел и говорит: калмыкам дают скот по 200 км. Можешь телку взять или маленькую корову или соединиться – две семьи то получается корова и два барана. Мы получили две коровы на нашу семью и семью маминой сестры, которая с Севера приехала по нашему вызову, еще племянник с нами рос, мой ровесник, его мама в поезде умерла – за два дня до конечного пункта. С поезда ее сняли и сын не знает где мать похоронена. У нас только детей было 9 человек и 3 взрослых. Мама сама кроила и шила. И сестра ей помогала шить пальто, шубы. Этим мы и выжили.
Отец зашел как-то утром в 6 утра. У кого-то спросил, сказали яшалтинцев отправили в Красноярский край.
Чай варили калмыцкий. Муки не было. Мука бывала только в том случае, если… мы летом с сестрой мы всегда так делали, каждое лето. Сибирь богата ягодами. Мы выходили на трассу – почему-то тогда никого не боялись. Если мы на трассе стоим дети, то обязательно машина остановится, нас подсадят то в кузов, то в кабину. Потом говорят: вот здесь, далеко не ходите. Если пойдете и неба не видно, вы заблудитесь. Ягод много – и по краю и в глубине. Собирайте по краю. На обратном пути я вас заберу. Видимо, ему нас было жалко. Мы с этим водителем часто попадали. О, мои красивые пришли – он так шутил. И всегда довозил.
Мы две корзины ягод соберем, мы домой не носили. А сестра была такая стеснительная, говорила – не надо. Как мы будем продавать? Все за прилавком стоят и я стану за прилавок, буду продавать. Я приду и становлюсь. Бабушке говорю – подвиньтесь, пожалуйста. Она говорит: ох, какая шустрая – у тебя же целая корзина. А я ее так поставлю, много места не займет. Ну ладно, пусть становится — другие говорят. – Почем будешь продавать? — А почем люди продают? И я буду продавать также.
Идет женщина, так хорошо одетая, жены офицеров так говорили. Там была офицерская школа. – Девочка, ты это за сколько хочешь отдать? – не знаю. Тут бабушки говорят, возьмите вот за столько, тут примерно столько будет, она даже дешевле отдаст. Отдасшь, дочка? – Отдам. Она дает мне деньги, и я развязываю и даю ей ягоды. Она говорит ты здесь постой, я высыплю и принесу тебе корзину. Я стою и пересчитаю деньги и в уме считаю сколько стаканов муки будет, я же математик. Потом подхожу говорю: бабушка мне 22 стакана муки в платок. А она говорит, ты хорошо посчитала? – Она посчитает, правильно все, ты в каком классе? В пятом. Молодец. Хорошо считаешь, вот тебе еще один стакан за математику. И мы несем муку домой. А Полина говорит, смотри какая Галка вредная, я говорю домой ягоды, а она на базар меня потащила. Но мы долго не стояли на базаре. Мы муку принесли. И мама говорит, ой как хорошо, я сейчас оладей напеку. Вот так мы с детсва привыкли кормиться.
В Сибири хорошо рос турнепс. Мама наша и морковку сажала. А нас – девять детей. И сварит полный чугунок свеклы и кастрюлю моркови. Мойте. Мы моем в нескольких водах. А плита – углем топили. Весь день варится. Мы уже со школы придем. Пойдем – полоть или окучивать, мама только скажет, все мы делаем. Потом всю работу закончим. Мойте руки, мы помоем и садимся вокруг чугунка. Просто в воде сваренная свекла и морковь, больше ничего нет. Хлеб – тогда карточки уже отменили, но мы еще долго ели хлеб не из одной муки, а с картошкой. Мы его не очень любили, он сыроватый какой-то был. Жили мы на овощах – сырой турнепс, морковку. Свеклу. А иногда мама картошки накрошит, посолит и сверху капусты два вилка.
Никогда никто нечем не болел. А когда мы ходили ягоды собирать… Пошли березовый сок пить? Надо же вначале нарубить. Пойдем, мальчишки брали топор, в свой рост нарубят. Назавтра мы до школы прибегаем. Ты идешь? Иду. Сок выпили, у кого есть кружка, а кто так. А сок набирался так, что течет. Потом мы в Калмыкии покупали сок в трехлитровых банках, так он 10 раз разбавленный.
Стали каждый себе целину разрабатывать, сажать картофель, морковь, свеклу. Потом научились на зиму солить кадки — капусту и огурцы в бочках.
Года через два мы переехали в настоящую квартиру. Отцу дали на работе.
Коровий навоз отец складывал в одном месте. Только весна придет и снег растает из навоза делали огромные грядку. В грядке делали лунки, чтобы в каждой помещалось по ведру земли. Потом сажаем и поливаем. Все вырастает. Лето короткое. Тепла не хватает.
По 56-57 гг уже хорошо начали жить. В последнее время отец с рудника переехал на второй Ачинск и устроился на жележнодорожный вокзал работать и ему дали уже трехкоматную квартиру с паровым отоплением. Мы года полтора пожили в ней.
Полина вышла замуж на руднике, у нее сейчас 5 детей. Самый младший брат школу закончил и сюда приехал, поступил в КГУ. Друзья наши были школьники. Тупичко Володя был гармонист хороший, Таня Тупичко со мной вместе училась. Калмыков в нашей школе было мало.
В свободное время ходили на танцы. Там было много немцев. Шенбергеры – их было пять братьев. Никогда не различали – русские, немцы или калмыки – и на работе. И в школе. Я настолько бойкая была, что могла с малчишками подраться. Даже в 7 классе дралась – Миша Кураш просил списать, а я не давала никому списывать. Я упорно никому не давала списывать кроме Гали Горошкиной.
В первое время все так удивленно смотрели на меня. Но привыкли. Единственое что было – местные люди всегда были хорошо одеты. Это я хорошо помню. Как-то мне было очень обидно, что мне нечего одеть, обуть. Я в одной и той же юбчоне все время ходила. Почищу и на спинке стула висела все время моя юбка. Мама говорила. Галя одна ходит, надо ей одеваться. Она старалась, к весне платье летнее сошьет, но чтобы с магазина как другие одеваются – не было такой возможности.
Я не плакала, не обижалась. Я знала что я русский язык не знаю. Дора Илинична говорила – не беспокойся. Галя, ты еще лучше всех будешь писать. И в техникему меня всегда хвалили.
У нас куратором была москвичка в техникуме. Она сказала – все идите, а Вы останьтесь. Я думаю, а что она хочет? – У Вас косы свои? – А я даже пнятия не имела, что могут быть не свои косы. Я расплела конец косы и кинула на парту. Она пощупала и спрашивает – а чем вы моете? Я подумала наверное, пахнет арьяном. А мама меня каждую субботу заставляла голову мыть кислым молоком. Мне все время хотелось отрезать снизу. А мама говорила – красота только в косе. Две большие косы мою голову все время назад тянули. Я все думала когда же я пойду работать отдельно и отрежу косы, чтобы голове было легче. Но потом выросла и поняла, что резать не надо. Потому что я поняла, что коса- это расота. Все удивлялись, потому что одна коса впереди, одна сзади. Некоторые думали сзади, что одна коса, я повернусь, а они — еще одна? Все удивлялись и спрашивали – свои?
Калмыки женились на русских, на немках, а калмычки выходили – только за калмыков. Были еще латыши. Они вперед нас приехали, уже немножко обжитые были. Мы приехали, весной соседи говорили – берите такие полянки, разрабатывать целину. Если силы есть копать. Брат шагами пройдет. О, полторы сотки у нас есть. Наши родители на картошку никогда не ходили – все мы сами. Урожай бывало по 30-40 ведер. Папа корову запряжет в четырехколку, два-три рейсасделает привезет, картошку привезет и высыпет во дворе.. Корова и доилась и всегда возила. А мы еще подсобное хозяйтсво все уберем. А люди верхнее уберут, там остается. Мы ведра возьмем, насобирем. 40 мешков сами, а 20 с остатков соберем. Мама в последнее время держала поросят и коз.
С властями общался папа. Мы раписывались все совершеннолетние один раз в месяц – 2 числа. Когда я училась в техникуме, я молча ходила. У меня все спрашивали – ты куда? А я думала не буду говорить, что расписываюсь, мне так стыдно – расписываться. Что не убежала.
Мне исполнилось 8 лет а меня не отдавали. Калмыков в Ачинске было много. Мы общались. Ходили на вечеринки, на свадьбы. И на русские танцы ходили в контору. Они два раза в неделю делали танцы, вся молодежь ходила – и немцы, и калмыки, и латыши.
Вначале все говорили по-калмыцки потому что по-русски не знали. А потом выучили и больше стали говорить по-русски. До войны все дети говорили по-калмыцки в нашем селе, Гетман Вера и сейчас она по калмыцки лучше меня знает.
Я поступала в Саратовский торговый институт. Был такой случай. Я сказала – я русский хорошо знаю, если кто плохо знает, садитесь со мной. Стоит красивый русский парень, и говорит кто бы русским языком не козырял но только не нацмены. Помотрим, думаю, цыплят по осент считают. Думаю, мы в одной группе. Я села на первую парту. Кто написал, сдавайте. А я сижу и жду чтобы посмотреть фамилию того парня. Когда он встал и положил, я прочла его фамилию. Назавтра приходите узнавать оценки в 2 часа. Приходим. Он в списке, написал на два. Тут я ему сказала – Вы молодой человек, оказывается, на отлично знаете русский язык.
Очень много студентов было в сельхозинституте, медучилище. Антон Альчинов так красиво в самодеятельности пел русские народные песни.
Когда родители сказали будем ехать, конечно, все засобирались. Какой праздник. Всегда калмыки съезжались. Тянулись. Помню, Санджи Утнасунов всегда играл на скрипке, на баяне.
В Калмыкии первое впечатление такое плохое было – зелени нет, такая жара. Думала: всё, побуду, матери скажу и уеду. Но мама у нас такая, если ослушаетесь я вас таких-сяких чертей на одну веревку повешу…. Наш дом и до сих пор там стоит. Когда мы сюда приехали, отец нас на точке разместил. Потом он взял ссуду – тысячу рублей, что ли? – и за эти денги купил дом и мы переехали в центр Яшалты.
У Полины родился Славик в 53. в 56- Женя, Лариса в Ачинске, в 60 м году – Татьяна. Я молодая была, я называла. Мы среди русских выросли, так привыкли. Только старшая сестра у нас Сагл, и брат Нимя –им эжя давала имена, а у всех остальных русские имена. Особенно не болели. В техникуме я по городу первое место в городе занимала. Всегда в соревнованиях участвовала. Тренер говорит, посылают пять человек, надеяться можно только на Галю Кюкенову.
Дети мои о Сибири знают, а теперь я рассказываю внукам. Не теряй времени даром. Мы одну обвуь имели на двоих, а у тебя все есть. Стало быть, только и требуется, чтобы учился. Мы хотели учиться, хотели выйти в люди, получить высшее образование. И вы должны.
А есть такое. Что и стыдно рассказывать, не хочется омрачать их души. – о том как в первую зиму дразнили людоедами, узкоглазыми и не пускали на каток кататься. А мы стояли как обиженные, виноватые.
Я съездила Поездом Памяти. Привезла целый мешок сибирской картошки, пусть и внуки попробуют.
Когда уже хорошо стали жить, забыли о плохом.
Женщины резко поняли, что
Полина Санджиева, А та все время сидела. была все время в угнетенном состоянии, мама ей говорила, ну что ты:? Нам надо думать о том как детей кормить. Все время она собиралась умирать. Она говорила – вот это пальто сейчас продам, потом еще платок и потом умирать будем.
Многие женщины взяли ответственность на себя и содержали детей не хуже других. Многим не на кого опереться было. Это толкало их идти зарабатывать. Папа ругал маму. Что она калмыцкий чай всем раздаем соседям. А мама говорила – они опухают уже, может, чай им поможет. Те, кто работал и тянулся.