Я родился 29 декабря 1924 года, в Лагани, после того как калмыков выслали, его в Каспийский переименовали. По документам пишут, что я родился 5 декабря, тут как получилось – когда паспорта выписывали, там девушка ошибку допустила, кто-то родился 25 декабря, там разговорились, и меня записали 5 декабря.Моя бабушка рассказывала, когда моя мать была мною беременна, дед напивался, и всем кричал, что первым обязательно должен внук родиться, мальчик. Тогда так принято было – первенцем, должен быть мальчик. У меня у самого был мальчик первый. И у моего сына, внук тоже должен. Моя бабушка рассказывала, что она и мать так боялись, вдруг девочка родится?
Отца звали был Манганык Джимбе, а я Джимбиев. У нас вот принято было – имя отца уходит в фамилию сына. Отец назвал меня Андра, есть такое у нас имя, но меня записали Андреем. Тогда же как имена давали – отец вышел, открыл дверь, посмотрел, летит самолет, значит, назовет Самолет.
Мой отец был крестьянином-бедняком. В молодости он часто болел и знахарь сказал, что ему надо религиозным служителем стать. Его отдали в буддистский храм, но отцу там не понравилось, и когда началась Гражданская война, он из монастыря убежал на нее. Он нам потом часто рассказывал, как служил, как в 1921 году Калинина видел, Михаил Иванович подарил ему зубной порошок, зубную щетку, кусок мыла. Отец про это с большой гордостью рассказывал. В первый год коллективизации отец стал заместителем председателя колхоза. Председатель у нас Воробьев был, из двадцатипятитысячников, а отец у него заместителем. Потом отец стал бригадиром бахчеводской культуры. 30-40 гектаров сажали арбузы, дыни. В 1943 году его призвали на фронт, ему тогда уже 48 лет было. Он попал под Ленинград, на Волховский фронт. Воевал там до 1945 года. Потом рассказывал, что калмыков на фронте совсем мало было. Говорил, за эти два с половиной года, что он воевал, ни одного калмыка не встретил. Когда война кончилась стариков послали на комиссию. Отца вызывают в штаб, говорят: «Мы тебя увольняем. Где ты живешь?» «В Калмыцкой АССР, Лаганский район, у меня там семья». «Хорошо, мы разыщем семью и ты поедешь домой». Через некоторое время его приглашают, говорят: «Калмыцкой АССР нет и Лаганского района нет». «Как это нет, я же оттуда родом?!» «Калмыков выслали, карты уже другие», – когда калмыков высылали, так все наименования переделали. Поехал он в Сибирь, куда приехал в сентябре 1945 года. В 1954 году, когда ему исполнилось 60 лет, он пошел в исполком, чтобы ему пенсию назначили. А ему говорят: «У тебя 2,5 года Гражданской войны и 2,5 года Отечественной войны, всего пять лет. А весь остальной твой трудовой стаж – ты колхозник, а колхозникам пенсия не положена». Отец говорит: «А где этот колхоз? Сослали, все осталось там». В Венгеровском районе, где мы жили, там председателем райисполкома Шейкин был. Отец пошел к нему, говорит: «Вот у вас члены исполкома все против. Закон, говорят, нарушать нельзя, назначить пенсию не можем. А в годы Гражданской войны я защищал завоевания Октября, а потом в Великую Отечественную Родину защищал, а сейчас меня сослали как предателя. Как это понимать товарищ Шейкин?» Тот говорит: «Я сам не понимаю, как это с тобой случилось. Но я назначу тебе пенсию. Вопреки всем законам. Я не могу лишить пенсии человека, который воевал в двух войнах. Мои заместители она правы, они закон соблюдают, а я назначу и пусть меня за это накажут». Назначил отцу пенсию, а когда в 1957 году мы вернулись в Калмыкию, там на документ посмотрели и отцу в пенсии отказали. Говорят: «Говорит, на каком основании? У него 5 лет военный, а все остальное – колхозник. Такой у нас статьи нет. Сейчас мы в Новосибирскую область напишем?» Отец приходит домой и говорит, что вот так и так, ему отказали в пенсии. Говорит, надо письмо Ворошилову писать, он тогда председателем президиума Верховного Совета был. Наше письмо до Ворошилова дошло, и потом пришел ответ: «Пенсию за Манганыковым сохранить».
Нас у отца трое детей было – я, брат 1926 года и младшая сестра. Но брат очень быстро умер… Его бешеная кошка поцарапала. Кошку потом поймали, во дворе врыли кол и привязали к нему кошку и поставили старика охранять, обычай такой был, до тех пор, пока с ребенком что-нибудь не случится, кошку нельзя было трогать. А ночью кошка перегрызла веревку и убежала, и, спустя два-три дня брат умер.
До войны я окончил 8 классов. Когда война началась, пришел в 9 класс, а там учеников всего ничего – тех, кто старше нас на фронт призвали. И учителей нет, их тоже призвали. Тогда наш 9 класс тоже закрыли, открыли краткосрочные учительские курсы, два-три месяца, на которых готовили учителей начальных классов. Я их окончил и в 16,5 лет стал учителем младших классов.
Сперва меня послали в деревню, где я преподавал в первых четырех классах. Первый и третий класс с утра занимались, а второй и четвертый класс – после обеда. С полгода проработал, а потом меня перевели в ту школу, в которой я учился. В мае 1942 года, мне тогда 17,5 лет было, меня вызвали в военкомат и сказали: «Вам еще нет 18 лет, но, если хотите поступить в военно-пехотное училище, которое сейчас формируется в Астрахани, пишите заявление. Отучитесь шесть месяцев и выйдете лейтенантом, на худой конец младшим лейтенантом. Я говорю: «С удовольствием». Написал заявление и попал в Астраханское училище. Отучился там 2,5 месяца, а в сентябре, так как в Сталинграде шли кровопролитные бои, училище расформировали и нас направили на фронт.
Мы были направлены на формирование 28-й армии, она тогда третий раз формировалась, до этого ее дважды разбили. Я попал в 902-й полк 248-й стрелковой дивизии. Наш 902-й и 905-й полки были курсантскими, в них попали недоучившиеся курсанты, ребята все молодые, 18-летние. Причем, тем кто отучился 2,5 месяца никаких званий не присвоили, а кто отучился месяца на два побольше нас – им присвоили звания сержантов.
19 ноября 1942 года мы вступили в бой в районе Хулхуты. Это был мой первый бой, впоследствии, я об этом бое стихотворение написал:
Хулхута, Хулхута, Хулхута, как мне памятны эти места,
Здесь царила всегда тишина, но пришла в наши степи война.
Не забытый год сорок второй, я был тогда солдат молодой,
Здесь сражался с коварным врагом, до сих пор мой окоп под бугром.
Там, где пыль и ветры свистят, столько пало на землю солдат
Все ребята из 28-й, каждый бился за край мой родной.
Как мне памятна та высота, что была нами все же взята
Хулхута, Хулхута, Хулхута
Вот и встал пред геройской землей монумент, как солдат боевой.
Это память о прошлых боях, это память о тех сыновьях
Что в земле этой вечной лежат, не напрасно их кровь пролита
Хулхута, Хулхута, Хулхута
Бои там очень сильные были. 28-я армия насчитывала 40 000 человек, может немного больше, так из этих 40 000 на полях Хулхуты осталось 11 000… В основном – 18-летние ребята… Молодые, неопытные…
18 ноября мы начали наступление от Хулхуты на Яшкуль, и 28 декабря мы освободили Яшкуль. От Хулхуты до Яшкуля 70 км, и вот эти 70 км мы шли 40 дней… Утром километр вперед пройдем, ночью отступаем, а потом снова наступаем… А Совиинформбюро тогда сообщало, что на Астраханском направлении идут бои местного значения. Местное значение, когда 11 000 остались на полях… Не все, конечно, были убиты, там процентов 60 раненных было, но остальные-то убиты… 28 декабря мы освободили Яшкуль, а 29 декабря командир нашего 902-го полка Иван Дмитрович Краха зачитывает приказ, согласно которому Новый 1943 год мы должны встретить в столице Советской Калмыкии городе Элисте. А от Яшкуля до Элисты 100 км… У нас был приказ – окружить Элисту и уничтожить фашистов, а как их уничтожить, когда они на машинах и с автоматами, а мы пешком и с винтовками. Да еще и патронов у нас немного было… По 20 патронов выдали – зря не стрелять. Мы пока Элисту окружали, пока со стороны Дивного заходили – немцы ушли. Причем, они не просто уходили, а еще и скот угоняли. Мы их догнали, скот отобрали, началась стрельба, но немцы быстро скот бросили и уехали на машинах. Мы за ними, но куда там, не догнали. Когда подошли к Элисте, там боев практически не было. Только 4 или 5 немецких танков вышло, нас встречали. Они прикрывали свою пехоту.
Когда мы вошли в Элисту – она практически вся сожжена была, потому что практически вся деревянная была. Вот сейчас здание министерства финансов калмыки – тогда это Дом правительства был – 2-3 этажи правительство занимало, а на нижнем этаже драмтеатр был, там играл мой однофамилиц Джимбиев Бадма Халгаевич – артист, поэт, драматург. В 1943 году он погиб в Орловской области, а у него недописанные произведения были и сейчас мы их ищем. Они же всегда при нем были, может, потом подобрали, в библиотеку отдали или в музей…
После Элисты нас направили на Маныч. Немцы на машинах туда отступили, переправились, на той стороне Маныча окопались, закрепились, сидят в окопах, ждут, пока мы, пешком, до них дойдем. 2 января мы уже были на Маныче. И сразу стали переправляться. Вышли на лед, а вода в Маныче соленая, замерзает плохо и мы проваливаемся под лед, а вода там по пах была.
Вообще, мне, рядовому солдату, деревенскому мальчишке многое непонятно было, мы не имели права спрашивать у офицеров почему и как? Сказано тебе: «Вперед за Родину! За Сталина!» – и ты идешь. Нам казалось, что смерти нет…
После освобождения Яшкуля нам зимнее обмундирование выдали, валенки машинной катки, тонкие, как чулки. Мы по льду идем, в воду по пояс проваливаемся, а немцы по нам пулеметный огонь открыли. Стали нас с двух сторон обстреливать, чтобы как можно больше людей охватить. Там острова были, на них во время коллективизации единоличники жили, так мы на эти острова побежали, там спастись можно, а если на Маныче ранят – не спастись, упал – захлебнешься.
Таким образом бои там несколько дней продолжалось, а 9 января я был ранен. Шли в наступление, мины справа, слева, впереди, сзади взрываются и во время одного такого взрыва мне в руку ударило. Винтовку вывернуло, кисть руки повредило.
Привезли в Астрахань, в госпиталь. В течении двух-трех недель у меня рана закрылась, молодой, 18 лет было. А кость повреждена, один палец в другую сторону смотрел, и рука не разгибается. Мне рентген сделали, сказали, кости переместились.
В госпитале я пробыл четыре месяца. Там практически каждый вечер концерты для раненых давали и вот, на одном концертов, мне сосед сказал: «Я выйду, покурю, а ты за местом посмотри, чтобы не заняли». Он ушел, а тут другой сел. Я говорю: «Место занято», – а он все равно сидит. Товарищ возвращается, говорит: «Что ж ты не уследил-то?» «Я ему сказал, что место занято, а он все равно сел». Они поругались, подрались, я их разнимать бросился, и мне в руку попало, как раз по ране и она опять открылась.
Когда меня выписали, привели на комиссию, председатель комиссии, какой-то старик из другого госпиталя, посмотрел, говорит: «Куда вы его выписываете? У него правая рука не действует, кто его кормить будет?» А мне еще в госпитале лечащий врач, у меня женщина была, предлагала палец ампутировать, но мне показалось, что молодому человеку без пальца некрасиво, любить не будут и я отказался. И вот на комиссии врач докладывает председателю, что так вот и так было. Председатель: «Что у него спрашивать? В операционную его. Палец ампутировать, а руку пусть разрабатывает». Меня обратно в госпиталь. Палец убрали, начал руку разрабатывать. Потом, когда все заросло, меня признали ограничено годным и говорят: «У нас с МПВО Астрахани есть заявка на 30 человек. Может быть здесь, в Астрахани останешься?» Я согласился и до сентября 1943 года служил в МПВО Астрахани.
Там на вышках наблюдатели стояли, они передавали откуда летит самолет, куда летит, на какой высоте, с какой скоростью, а мы сидели в каком-то бункере, принимали доклады наблюдателей. В конце сентября 1943 года командир нашего отдельного батальона МПВО, кажется, его фамилия Бирюков была, договорился несколько человек, у кого рана открылась, кто дальше служить не может, списать, фронт-то уже далеко был, немецкие самолеты не летали. Меня на комиссию направили в Кировский районный военкомат Астрахани, и там мне предоставили шестимесячный отпуск на долечивание.
Я домой приехал, несколько дней отдохнул, потом пошел в военкомат, показал направление. Мне сказали: «Хорошо, лечись». Пошел в среднюю школу, где работал, а директор сказал, что мест нет. Но у нас была еще школа-интернат, там воспитатель требовался, и я стал там работать.
Где то в середине декабря к нам в район прибыли воинские части. У нас по району прошел слух, что немцы диверсантов выбросили и эти части их ищут. А другие солдаты говорили, что они на отдых приехали. Однажды, я с работы пришел, мать говорит: «Какой-то военный приходил, в твоих бумажках рылся, искал что-то». Я говорю: «Пусть ищет. Они же говорят, что дезертиров ищут». А утром 28 декабря нас сослали. Накануне к директору школы пришел какой-то офицер, говорит: «Освободите школьное помещение для наших солдат». А тогда это неслыханное дело было – закрывать школу досрочно! Мы же на каникулы должны были 1 января уйти, а это 20-е числе декабря. Директор школы стал звонить в райком партии, а там ему говорят: «Найдите общий язык». Директор и так, и этак, но, в общем, солдаты школу заняли, парты повыкидали, коек понаставили и стали жить. Рано утром 28 декабря ко мне один лейтенант и два солдата зашли, говорят: «Ваша фамилия Джимбиев? Работаете в школе?» «Да работаю». «Пойдемте с нами. Тут женщина русским языком не владеет, вы будите переводчиком». «Хорошо, пойдем». Стал легко одеваться, а лейтенант говорит: «Одевайтесь потеплее, на улице холодно». Ну, мы пришли, он мне и говорит: «Переводите. По приказу наркома обороны, калмыки выселяются». Дали нам два часа на сборы. На семью разрешили взять 200 килограмм вещей, или 100, я сейчас уже не помню. Я тогда, говорю лейтенанту: «А я сам должен собираться?» «Ничего, мы до вас дойдем». Оказывается, они распределили по участкам. 5-6 домов – один офицер и несколько солдат. Они приходили, изучали кто и где работал, что делал и т.д.
Я пришел к себе домой, у нас в семье, кроме матери и сестры, еще три брата отца тогда жили, да семьи еще двух братьев отца, которые под Сталинградом погибли. Когда к нам пришли, я говорю: «Нас выселяют». Все удивлены: «Не может быть! Что Джимбий, – это мой отец, – там натворил?» Я говорю: «Потом разберутся и мы вернемся». У нас штук семь коз было, мы их доили. Лейтенант нам говорит: «Колите коз, делайте себе запасы мяса».
А у меня рука не разгибается, да и не колол я никогда скотину. Я показываю на козу, у которой два козленка уже большие, думаю: «Они без матери перезимуют». А лейтенант говорит: «Колите ту, большую, которая не окотилась». Я говорю: «Она скоро окотится». Он подходит ко мне и говорит: «Ты дурак, что ли? Воевал, в школе работаешь, кому ты это все оставляешь? Колите жирную, а это дохлятина». Вот в этом плане он здорово мне помог. И еще помог – я до войны на мандолине, на гитаре бренчал, и вот беру мандолину, а мать швейную машинку взяла. Я говорю: «Бросай железо, кто будет тащить?» А лейтенант: «Мать правильно делает. Машинка вас будет кормить, а тебя мандолина не будет кормить, ты что, выступать туда едешь что ли». Он взял мандолину отбросил в сторону. Потом видит, что я никак с тушей расправиться не могу, приказал солдату, чтобы мне помог. В этом мне повезло – думающий человек попался. Он знал, что я воевал, знал, что отец на фронте, помог нам.
Потом нас на арбу погрузили, и повезли на край деревни, где всех собирали. Повезли туда, а там один из тех, кто раньше меня с фронта пришел, говорит: «У вас с мясом как?» Я говорю: «Козу зарезали». «Вы ее за два дня съедите. Давай телку зарежем, у вас есть?» «Есть телка двухгодовалая». «Вот давай я сделаю». Я двух своих теток послал, чтобы они нашу телку привели, а их по пути задержали и заперли в амбаре, думали, что сбежали. А мне этот говорит: «Ну, где телка твоя?» «Послал теток, а их нету». Он говорит: «Ты что, дурак что ли? Лови другую, любую все равно они здесь остаются».
Тогда неразбериха страшная была, многие верили, что разберутся и мы вернемся. Все считали, что Сталин не может ошибиться. Раз он так делает, по-видимому, так надо. Разберутся, и мы вернемся. Ночью нас погрузили на студебеккеры и отвезли на станцию Улан-Хол. Во время войны построили дорогу Астрахань-Кизляр, многие калмыки в ее строительстве участвовали, и вот мы первые ее и проверили.
Погрузили нас в товарные вагоны и повезли. Вагоны забиты, посередине железная печка стоит, когда вагон качается – рукой за трубу схватишься – обожжешься. Вагоны на задвижку закрыты были, но когда остановка, там мы дрова брали, кипяток, нам сообщали. Ехали семьями, труднее всего женщинам было. Им оправиться надо, так они у щели присядут, муж их от людей закроет и так ехали. Каждый день в вагоне несколько человек умирали, их потом ночью забирали и складывали в последние вагоны.
Ехали мы примерно две недели. У нас писатель был, Балакаев Алексей, он потом написал «Тринадцать дней, тринадцать лет» – тринадцать дней они ехали, тринадцать лет они там жили. Поэтому я думаю, что примерно две недели ехали. Привезли нас в Красноярский район Новосибирской области, приехали представители колхозов, набирают себе людей.
Моя семья, и еще восемь, попали в одну деревню. Причем, в этих девяти семьях мужчина только, остальные так, мальчишки 12-13 лет. А в деревне тогда пустили слух, что людоеды едут, дескать мы птичий и волчий язык понимаем. Поместили нас в несколько брошенных домов, 2-3 семьи в дом, сказали, что потом еще подберут. А рядом с нашим домом Иван Черных жил, фронтовик, он потом погиб, хороший мужик был… Говорит: «Я калмыков знаю, я с одним калмыком на фронте служил, знаю какие они людоеды». Мы когда пришли, он нас встретил, в дом проводил. Говорит: «Сейчас спокойно разложитесь, а то прохода не дадут». Жена принесла его ведро картошки, крынку молока, угостила нас.
Потом работать надо. Председатель колхоза, Четверяков Спиридон Николаевич, тоже фронтовик, мне говорит: «Андрей, как я тебя с одной рукой пошлю коров пасти, учителя бывшего? Хотя и курс краткосрочный кончил, но учитель». И направил меня на ферму бригадиром. А должность бригадира, оказалось, как зоотехник была. Мне дали книгу, какая корова, каким быком покрылась, какого теленка родила, сколько весит теленок, сколько молока отпускать надо на выпойку теленка и т.д. Книга молодняка, там телят уже учитывали. В подчинении у меня местные девушки работали – доярки, они коров доили и поярки – они, которые телят поили. За каждой дояркой 20 коров закреплено было.
Сперва местные нас не понимали. Они даже спрашивали: «Вы Гитлера видели? Какой он из себя?» Представление было, что мы как военнопленные. Потом люди поняли, что мы не людоеды, никаких звериных, птичьих языков не понимаем. Нормальные люди.
Я где-то год в колхозе зоотехником проработал, а потом председатель колхоза поговорил обо мне с директором маслозавода, а там калмык-офицер завхозом работал. Директор говорит: «Если грамотный парень, я его инспектором маслозавода возьму. Пусть приезжает». Я поехал туда, со мной поговорили, сказали, что я подхожу.
Ну что, стал работать инспектором, потом контролером-ревизором на заводе. А инспектором маслозавода как работать? Я по деревням ездил, молоко собирал. Каждая семья должна была в год по 300 л молока сдать, причем определенной жирности, 4,4%. А там воруют везде, не 4,4, а, например, 3 или 3,5%. А люди на одной картошке и молоке живут, по одной-двух коров держали. Я, по сути, обирал людей. У нас там такой главный бухгалтер МТС был, Смужников, мой ровесник, фронтовик. Он однажды меня увидел, говорит: «Андрей, я хочу с тобой поговорить. Ты пойдешь к нам в бухгалтерию? Чего это молоко собирать, по деревням ездить, людей заставлять». Я согласился и пошел в бухгалтерию МТС.
Надо сказать, мне вообще легче было. Дело в том, что война еще не окончилась, а фронтовиков и коммунистов стали с учета спецкомендатур снимать. По сути дела мы с отцом свободными стали, могли ехать куда угодно, кроме Калмыкии, там работать. А вот семьи наши не могли, они так на учете и оставались, как предатели. А без семьи куда уедешь?
За первые два-три года мы там все обустроились, стали выращивать картофель, держать поросят. Я завел двух пуховых коз, в 1947 году женился на калмычке. Мне родители говорили: «На местной не надо жениться. Там дети пойдут, а мы все равно на Родину поедем». Хотя некоторые у нас женились на местных.
В Сибири такие ВЗКУБ были – Всесоюзные заочные курсы бухгалтеров, которые в течении двух лет готовили старших бухгалтеров колхозов и МТС. Я их окончил, работал старшим бухгалтером МТС. Когда восстановили Калмыкию, я вернулся сюда. Работал ревизором котрольно-ревизионное управление, у меня был такой документ – контролер-ревизор Контрольно-ревизионного управления Министерства финансов СССР по Калмыксой АССР. Потом окончил Высшую партийную школу, стал писать. По словам отца я знал о коллективизации в Калмыкии и должен был написать об этом. Я знал о жизни калмыков в Сибири, 13 лет там прожил, и должен был об этом написать. Должен был написать об участии калмыков в Великой Отечественной войне, потому что, хотя в 1943 году многих калмыков с фронта убрали, многие остались и воевали до конца. О сибирской ссылки калмыков книга называется «Когда человеку трудно», о калмыках в Великой Отечественной войне – «Верблюжьи облака», у нас, калмыков, если туча появляется, которая на верблюда похожа – верблюжья туча – будет буря.
-Спасибо, Андрей Манганыкович. Еще несколько вопросов. Вы говорите, ваш отец принимал активное участие в коллективизации. Насколько сложно она проходила в ваших краях?
— Не знаю где как, но у нас легко было. Кулаки раздавали скот своим близким родственникам, с расчета, что потом вернется. А отец мой он активно участвовал. Когда сестренка родилась – отца целый месяц дома не было, он по степям скот кулацкий собирал. Ему сообщили, что дочь родилась, он ночью приехал увидеть дочку. Зашел в дом, а моя мать, ей где-то всего 24 года было, она за кизяками выскочила, наткнулась на лошадь, та мать ударила, и дня через четыре мать умерла. И тогда, я помню, чуть ли не вся деревня собралась, говорили, доказывали моему отцу: «Бог тебя наказал. Ты у людей скот отбирал, жена погибла, осиротил детей», – и т.д. Отец говорит: «Я участник Гражданской войны, я в бога не верю». Он и меня так воспитывал, говорил: «Никакого бога нет. Не верь»… Я и не верю. А те, кто верит – пусть верят, я им не мешаю. В нашей семье так было, если внуки идут сдавать экзамен, бабка моя свечки зажжет помолиться, внук чтоб хорошо сдал.
— Как перед войной жили?
— Плохо жили, но, так как не знали иного, то считали, что нормально. Бывало, отец овцу заколет, мы ее за два дня съедим, а потом месяц мяса не видели. Хотя скот держали, 10 овец было, 20. Но, калмык голодным ходить будет, а овцу не зарежет. Земледелием нас занимались, скотоводство, рыболовство.
Колхоз у нас богатый был – колхоз-миллионер. В нем 25% приплода на трудодни уходило.
За трудодни у нас хорошо оплачивали. Сколько-то деньгами, а сколько-то там ягнятами. Скажем, приплод – 100 000 ягнят, так 25 000 раздают на трудодни. Мой отец по 12-15 голов ягнят в конце года получал.
— В домах, каких жили? В деревянных?
— Деревянные дома у нас только в поселке были, штук 6-7. А так все глинобитные. Правда, перед войной отец съездил в северные районы, откуда русские уезжали, они в райцентр перебирались, купил там дом из бруса, разобрал, перевез, но мы в нем и не жили. С топливом тяжело, а зимы холодные. У нас небольшой домишко глинобитный бил – камышитовые плиты, с обоих сторон обмазанные глиной с соломой. Мы в этом доме зимой жили, топили кизяком и камышом, а брусовый так и стоял. Там и обстановки-то практически никакой не было. Помню диван стоял, стол был, и все. Отец мне говорил, что я в этот дом перееду, когда женюсь, а когда из Сибири вернулись – ничего не осталось, не было уже дома.
— Скажите, в семье было что-то из предметов роскоши того времени, велосипеды, радиоприемник, патефон, часы?
— С финской войны кто-то из участников финские часы привез, потом у некоторых кировские часы были, это уже наши, советские, у нас в семье патефон был, несколько штук пластинок, потом гармошка была.
— На фронте никаких проблем на национальной почве не было?
— На фронте? Нет. Когда Яшкуль освобождали, у меня ребята все спрашивали: «Где вы воду берете? Воды-то нет». Я говорю: «Я на Каспийском море родился и жил, а здесь я и сам ничего не знаю».
На фронте рассказывали, что одного нацмена убьют, а другие над ним плачут и т.д. Но так, в основном, об узбеках отзывались, а я в основном, с украинцами служил, в 1941 же году Украину эвакуировали, и они в Астрахани оседали.
— Основной причиной высылкой калмыков называлось их сотрудничество с немцами, формирование калмыцких частей в вермахте. Вы сталкивались с такими людьми?
— Нет. В 1942 году 110-я Калмыцкая кавалерийская дивизия была разбита на Дону. Ее оставили на Дону, чтобы задержать немецкое наступление, дать возможность уйти остальным. Их, наверное, как смертников оставили. Тогда Деликову, первому калмыку, присвоили звание Героя Советского Союза. Тут, конечно, Семен Израилевич Липкин помог, еврей, который переводил наш эпос «Джангар». Он был корреспондентом одной газеты и написал про Деликова стихотворение.
— С калмыками, которым пришлось послужить у немцев, вы не сталкивались, не приходилось?
— Нет. Говорили, что немцы сформировали Калмыцкий карательный корпус, но когда немцы пришли, здесь никого не осталось, одни ребятишки и женщины. Их пособирали, тех кому 15-16 лет было, и все. Никаких там корпусов не было. Там несколько офицерами несколько донских калмыков было, они организовывали. Со стороны немцев это чисто пропагандистское мероприятие было.
После восстановления Калмыкии здесь, набирали в Высшую партийную школу, так вот был такой Байдыев. У него какой-то родственник был, точнее родственник его дяди, жены брата, который сбежал с фронта и служил немцам. Байдыеву, сперва, в обвинение внесли, что он знал о родственнике и должен был доложить. Он сумел доказать, что не знал, но его все равно сняли. Под меня, наверное, тоже копали, но тут ничего найти нельзя было. Я сам воевал, мой отец воевал, два его брата под Сталинградом погибли. Мы извещение «пропали без вести» получили, а лет 10 назад их поисковики нашли.
— Депортация. Сколько вообще калмыков было выслано?
— Около 100 000. А вернулось меньше. Чеченцев, говорят, в 3-4 раза больше стало, они в Казахстан расплодились, им там воля началась, наверное. Мы раздеты, разутые в Сибирь попали.
— Когда вы были в Сибири, вы сталкивались со спецкомендатурами?
— Да. У нас начальник комендатуры Карекин был такой. Они среди нас работу вели, наблюдали за настроением. Меня как-то вызвали, сказали: «Ты комсомолец, участник войны. Отец твой тоже воюет. Ты должен сотрудничать с нами. Кто против советской власти, как относятся к высылке, кто против постановления правительства». Я сразу должен был докладывать. Мне сказали, что, если хорошо поработаю, то мое место в органах, в отделе работать буду. Но я знал, что меня туда не возьмут, а о том, что сообщать надо – я это считал своим долгом сообщать. Но мне писать не чем было. Большинство же женщины-дети, женщины даже не знали почему их сослали, они же русским языком не владели
Правда, был один случай. Нам там коров выдали, 200 килограмм весом, а у моего дяди, жена от недоедания опухла, ребенку год был. Ей советовать стали: «Чего ты телку-то держишь, когда сама с голоду умираешь? Кому телку оставишь?» Она взяла, заколола, а тут комендант приезжает, говорит: «Почему ты заколола? Государство тебе помогает, корову выдали, а ты заколола. Ты, наверное, думала, что тебе от советской власти подачек не нужно?» А она не понимает, сказала: «Да», – ее по 58-й статье арестовали, увезли с ребенком, и в тюрьме она умерла.
— Вы упомянули, что в Сибири некоторые женились на местных. Как к таким бракам относились? Осуждали?
— Нет. Просто говорили, мы уедем, все равно уедем, здесь не останемся. А родителей, родственников оставлять – это плохо. А так у нас и до войны много калмыков было женато на русских. Наши писатели все были женаты на русских, а сейчас у нас вообще, процентов 20.
— Вы говорите, что в Сибири были постоянные разговоры: «Все равно уедем», – вам какие-то конкретные сроки называли?
— Нет, нет. Нам сказали, что мы на вечное поселение едем. Только когда культ личности развенчали, тогда Хрущев вопрос поднял о возвращении. И в 1957 году мы сюда вернулись.
— Когда появилась надежда вернуться?
— Когда Сталин умер. Некоторые думали, что все изменится, а другие, наоборот, думали, что советская власть, партия не могут ошибаться. Столько времени прошло, не могут они сказать, что мы, сослав, ошиблись. Неправильно это.
Нам говорили: «Здесь тоже советские люди живут. Живите здесь». Многие из нас там обосновались, многие женились на местных девушках. Разное было. Но когда уже окончательно восстановили республику, делегация отсюда по всем пунктам, где проживали калмыки, ездила, собирала. Говорила: «Там действительно тяжело, но восстанавливать республику мы с вами должны».
— Что из Сибири привезли?
— Ничего не привезли. Ну кто там дом построил – так его же никто не купит. Если скот держал – за полцены продавали. По сути, вернулись с тем, с чем уезжали.
Причем, когда республику восстановили, некоторых из нас приглашали в райком партии, просили, чтобы мы поговорили со своим народом, чтобы они еще года на 2-3 остались, чтобы не сразу ехать. Говорили, в Алтайском крае наш колхоз, калмыцкий, организуем, руководители калмыки будут, мы специалистами поможем. Но мы послали их подальше. Все скорей домой хотели вернуться. Я сказал: «Не могу я с народом так говорить – я уезжаю, а вы оставайтесь». Мне ответили: «Мы вас понимаем».
— Никаких проблем из-за такого ответа не было?
— Нет. Меня приняли в кандидаты партии, никаких проблем не было.
А вот отца в Сибири из партии исключили, якобы за неуплату членских взносов. Он бутулезом заболел, а его от лечили, работать не мог, и взносы платить тоже. А парторганизаторы искали всякую возможность исключить калмыков из партии, чтобы доказать, что мы предатели и в партии не должны находиться.
Потом мы написали в ЦК партии, что отца неправильно исключили, получили ответ за подписью, разобраться с заявлением от Манганыкова, если все правильно написано, восстановить. И восстановили. А когда отца исключили, я отцу говорил: «Зачем тебе членство в партии? Скот пасти и без партийного билета можно». Он говори: «Мне партийный билет еще в 1918 году вручали, и я не допущу, чтобы его у меня забрали».
— Как на протяжении жизни у вас менялось отношение к советской власти, Сталину?
— Я например, знал, что советская власть не причем! Это Сталин решил, может, в какой-то мере Жуков, потому что, его во время Гражданской войны белый калмык ранил, он недолюбливал калмыков. Наверное, поэтому он на Дону Калмыцкую дивизию оставил, как пушечное мясо – задержать немцев, дать возможность отступить остальным.