Я родился в 1925 году в Астраханской области. Отец работал в рыболовецком совхозе, мать была домохозяйкой.После окончания 9 класса я поступил в педагогический техникум. В 1941 году меня направили учителем в школу. Сперва в школе, где я преподавал, еще один учитель был, но он проработал немного, после чего его призвали в армию. Так я остался один на 4 класса. Я год в одиночку преподавал в четырех классах, а потом мне пришла повестка из военкомата. Мне приказали возвращаться домой, потом, говорят, мы вас вызовем. Я уехал, а на мое место двух девчат прислали.
Вернулся домой, а председатель сельского совета говорит: «Моя секретарь ушла, может, пойдешь секретарем сельского совета?» «Ну попробую что это такое». Мне на помощь прислали работника райисполкома, он подучил меня как какие документы оформлять, а потом уехал. Несколько месяцев я поработал в сельсовете, а потом меня пригласили на митинг молодежи района. Там на митинге секретарь областного комитета космомола выступа, товарищ Немоляев, он говорит: «Вы все еще не военнообязанные, время вашего призыва еще не пришло, но комсомольская организация республики предлагает вам пойти добровольцами. Вы желаете пойти добровольцами?» «Конечно, какой может быть разговор». Так мы стали добровольцами.
За нами приехали представители 110-й калмыцкой кавалерийской дивизии, в том числе, командир дивизии, Хомутников со своими помощниками, собрали нас и повезли по только начавшей работать железной дороге Астрахань – Кизляр. Привезли нас, сперва, в поселок Трик, там немного подготовили, а потом направили в Дагестан, где мы дальше проходили обучение. Потом, из Дагестана, нас отправили в полк 110-й калмыцкой кавалерийской дивизии, которая стояла недалеко от Махачкалы. Там нам сказали, что наша дивизия является самостоятельной национальной частью, находящейся в подчинении 4-го кубанского казачьего кавалерийского корпуса и что мы являемся южным крылом Сталинградского фронта.
Когда наши под Сталинградом окружили немцев, мы начали освобождение Ставропольского края. Когда мы подходили к Калмыкии, нам дали приказание пройти по одному району Калмыкии, который до этого был оккупирован. Особых боев мы там не вели, перед нами части 4-го гвардейского кавалерийского корпуса шли. После Калмыкии мы освобождали Ростовскую область. Освобождали несколько небольших городов южнее Ростова, потом сам Ростов. Наша дивизия и весь 4-й корпус прикрывали дорогу, чтобы немецкие части не могли уйти на юг.
После освобождения Ростова нашей дивизии выделили участок на Миус-фронте и там мы находились до лета 1943 года. Я тогда у комэска писарем был, ну конечно, у меня же девять классов образования, а у большинство, кто со мной служили – пять-шесть классов. Когда наша дивизия готовилась к освобождению Таганрога, подтягивало вооружение, боеприпасы – в это время меня контузило. Немцы же нас там каждый день бомбили. И вот меня комэск послал в штаб полка, а тут немцы бомбить начали и возле самого штаба меня контузило. Через несколько часов я пришел в сознание и оказалось, что я слух потерял. После лечение одно ухо отпустило, а вот второе так и осталось, оно у меня до сих пор плохо слышит. Из медсанбата я вернулся, когда мы уже готовились идти в обход Таганрога. Тут меня вызывает командир эскадрона и говорит, что меня искал начальник штаба полка. Я пошел в штаб, доложился и капитан, начальник штаба, говорит: «Мы получили разнарядку отправить пять человек на учебу в Сталинградское танковое училище. И решили направить тебя». Я попросил разрешения подумать, капитан согласился. Подхожу к ребятам и говорю: «Так мол и так, начальник штаба мне предложил в училище ехать». Ребята говорят: «Вот зачем тебе? Война скоро кончится, мы по домам поедем, а ты после войны еще 25 лет служить будешь». Я побежал к командиру эскадрона говорю: «Вот такое предложение мне сделали, а ребята не рекомендуют». Он на меня смотрит и говорит: «Мы же на войне. Сегодня ты живой, завтра нет. Вот смотри, тебя же контузило, когда ты к штабу шел, так что, я тебе рекомендую поехать в военное училище. Год отучишься, вернешься, когда наши войска уже в Германии будут. Приказать я тебе не могу, но советую». Прихожу к начальнику штаба полка, говорю: «Ребята с нашего взвода говорят – ты ветеран полка, тебя уважают, так что оставайся, а командир эскадрона мне сказал, как твой старший командир, как человек, который имеет таких же пятерых детей, я тебе советую ехать в училище. На войне год это очень много значит. Так что я согласен». Начальник штаба говорит: Правильно тебе комэск посоветовал. Езжай, а там уже видно будет, как судьба сложится». Так в 1943 году я отправился в танковое училище, а оказался в учебном танковом полку.
Нас троих калмыков отправили – меня, Ершинова и Эдинова. Прибыли в училище, а там командир был татарин, с Астрахани. Начал он интересоваться кто откуда. Я говорю: «С калмыки, калмык я». «Ага, знаю вашу местность, я сам астраханец». А потом вызывает меня и говорит тихонько: «Скажи ребятам, что калмыков выслали и мы получили приказ о том, что бы вас отчислить в запасной полк. Вам придется идти туда». Я ребятам сказал, мы попрощались и поехали в запасной полк. Причем – Ершинова и Эдинова в один полк, а меня в другой, в учебный танковый, который готовил младших командиров танковых войск.
В полку меня готовили на командира орудия танка, но доучиться я не успел. Как-то меня вызвал начальник штаба полка, Сушилин, и говорит: «К нам пришел приказ, отчислить всех калмыков из полка. Но, знаешь, у нас учета по национальности нет, может быть ты останешься, мы запишем тебя казахом или бурятом». Я говорю: «Нет. Я так прятаться не смогу. А если разоблачат? Я же в еще худшем состоянии могу оказаться, в тюрьме. Посылайте туда, куда направляете». Так я оказался в Широклаге, на строительстве Широковской ГЭС.
Эту ГЭС строили заключенные или такие же ссыльные как мы, калмыки, или немцы Поволжья. Приехали – кругом дремучий лес, ограждения, никаких населенных пунктов. Нас разбили по взводам и мы начали работать. Сперва, я был на земляных работах, начальник штаба посмотрел мое личное дело, видит, что я работал в штабе учебного танкового полка делопроизводителем и взял меня к себе. Вызвал меня в штаб, говорит: «Ты теперь у меня работать будешь, – а предыдущему секретарю, моему однокласснику, говорит – а ты иди на его место». Так я оказался при штабе, документ, что у меня девять классов образования и то, что я в штабе работал – это мне все очень помогло.
Работа моя была канцелярская. Не скажу, что мне было плохо, но другим калмыкам, которые там жили и работали – было очень трудно. Они на земляных работах были, там очень сложно было. Многие из тех, кто в 1942 году добровольцем пошел со мной в армию – остались на том строительстве…
На строительстве ГЭС мы проработали полтора года, а потом война кончилась и нам разрешили уехать к своим семьям. Мы к тому времени уже сумели установить связь со своими семьями, письма нам разрешали писать. Я узнал, что мой отец, а он до войны рыбаком был, еще дома был мобилизован, подчинялся Астраханскому рыболовецкому тресту, он во время войны военизирован был. И, во время высылки, он в Астрахани бел, так что его по одному адресу отправили, а остальную мою семью, сперва, отправили в Орск, а потом решили, как бывших жителей рыболовецких хозяйств, отправить их еще севернее, в Ханты-Мансийск.
После окончания войны, мне сказали, что я, сперва, должен оформить документы на всех калмыков, и только потом смогу уехать. Я документы оформил, освободился и поехал к отцу. Но когда война кончилась, мне сказали, что ты уйдешь отсюда последним, ты все документы на всех сдашь и тогда пожалуйста, а до этого никакого самовольства чтобы не было. И я освободился, поехал там, где жил отец, но, когда я приехал, отец уже умер. Тогда я поехал в Новосибирск, где жил мой родственник, с которым я переписывался.
Мой родственник работал у Окупьянова, который отвечал за спецпереселенцев. Он мне и говорит: «Давай возьмем документ, чтобы твою семью можно было в Новосибирск перевезти». Зашли к Окупьянову, говорим так мол и так, а он: «Ну что ж, это все в наших руках Если он хочет, дадим ему такой документ». Выписали мне документ, поехал я с братом в Ханты-Мансийский округ, приехал в поселок, где моя семья жила, смотрю – а перевезти их никакой возможности нет, голодные, холодные, раздетые… Я родственника отблагодарил, а сам остался с семьей. Думаю, вместе легче будет.
А я до войны, летом, помогал своему родственнику, который в рыболовецком колхозе бухгалтером был, и таким образом немного освоил бухучет. Решил пойти на работу в райпотребсоюз, это лучше чем где-нибудь еще, это продукты. Прихожу туда, а там главбухом был еврей-сатрик, он спрашивает меня: «Ты бухучет знаешь?» «Специального образования не имею, но родственнику помогал». «Ты можешь отличить дебит от кредита?» «Ну это я могу» «Все, достаточно». В это время один из руководителей райпотребсоюза, заведующий по заготовке, говорит: «Дайте его мне. Мне сейчас ехать район проверять, он мне помогать будет». Проехали весь район, я потом прихожу к главбуху, и заведующий говорит: «Давайте его ко мне». А главбух: «У нас у самих бухгалтеров нет». «На что он вам? У вас четыре женщины есть». «Не отдам», – и я остался работать у главбуха. Какое-то время отработал, а потом отпросился у главбуха на месячные бухгалтерские курсы в Ханты-Мансийск. Отучился я на курсах, вернулся в поселок и показываю главбуху документы, а у меня там даже четверок практически не было, в основном пятерки.
Немного погодя меня перевели в райпотребсоюз в поселке Нахрачи. Работал там. Потом сестры окончили школу и им надо было на учебу устраиваться, а тот первый главбух, он на пенсию ушел и в Москву уехал. Я с ним поговорил, попросил его, чтобы он зашел в окружной отдел, который контролировал нашу комендатуру, и уточнил бы, есть у меня возможность, с семьей, переехать их Ханты-Мансийска в Новосибирск. Мне из комендатуры ответили, что да, такая возможность есть, но, это уже 1956 год был, нас сняли с учета и мы получили возможность вернуться на родину.
— Спасибо, Шевильдан Манджиевич. Еще несколько вопросов. Когда вас направили в кавалерийскую дивизию, вы уже умели обращаться с лошадью?
— Конечно. С самого детства умел, так что проблем с лошадьми у меня не было.
— Какие у в дивизии были лошади?
— Разные. Мы много лошадей сменили, а когда к Ростовской области подходили, нам прислали монгольских лошадей.
— В сабельные атаки ходили?
— Нет. Лошади у нас только как средства передвижения были.
— Чем вы были вооружены?
— Шашка была. Правда, я не могу сказать, что кого-нибудь рубил. Но командиры ее постоянно проверяли, чтобы чистая была. Еще карабин был, а потом автомат дали.
— В вашей дивизии пополнение шло калмыцкое или русские, казахи?
— Когда дивизию создали – она была более мононациональная, а вот когда я пришел – там все были, и дагестанцы, и русские, и украинцы. Дивизия же в боях была, кто погибал, кто ранен был, но, когда калмыков выписывали из госпиталя, то их не в дивизию направляли, а кто куда попадет. Так что – командир эскадрона у меня русским был, а ребята, которые не советовали ехать в училище – калмыки.
— Проблемы на межнациональной почве в дивизии были?
— Нет. Никаких проблем не было.
— Когда шли по Ставрополью, вы встречались с немецкими частями, сформированными из калмыков?
— Нет, не встречались.
Там же как все было. После того как нашу дивизию сформировали, ее направили на Дон. А на Дону перед калмыцкой дивизией стояла обычная стрелковая дивизия. И когда немцы начали наступать, это стрелковая дивизия не выдержала, и стала отступать, не могу сказать, что они плохие солдаты были, просто немцы на них всеми силами навалились. А потом немцы дошли до нашей дивизии. Дивизия сражалась, без команды не отступала, а никакого приказа не был, прорыв так внезапно произошел.
Из стрелковой и калмыцкой дивизии многие погибли и попали в плен. Я после войны с одним товарищем познакомился, он как раз тогда в плен попал, спрашивал, как такое произошло? Он говорит: «Нас окружили, делать нечего было». Те, кто смог вырваться из окружения, пошли в сторону Ставрополя.
Немцы пленных в тыл отвезли, и там стали подбирать добровольцев. Причем, не только из пленных 110-й дивизии, но и из других частей, в которых служили калмыки. Причем, в эту часть немцы не только калмыков набирали, туда и татары попали, и казахи. Немцы видят, что не русский – и толкали туда. В общем, сформировали часть под общим названием Калмыцкий национальный кавалерийский корпус, но наша дивизия с ним не сталкивалась.
— Когда вы попали в Широклаг, у вас был статус заключенного?
— В этом лагере были заключенные, но мы официально заключенными не являлись, а по сути конечно были заключенными. Нам от забора не разрешалось даже на несколько метров отходить.
— Как в лагере кормили?
— Отвратительно. Если бы хорошо кормили, столько бы не умирало, люди же не белоручки были, дома работали, а питание отвратительное было, поэтому умирали. Там же были и те, кто на Халхин-Голе воевал, и в Великой Отечественной участвовал, раненые были, искалеченные…
С работ списывали только тех, у кого в организме уже ничего не было. У нас врач был, Вальтер Келлер, из поволжских немцев, вот он мне рассказывал, как списывали. Кожу на заднице берут, оттягивают – и пока там жирок есть – работай. Только когда до полного истощения доходили, только тогда снимали с работы.
Заключенные лучше жили. Там закон действовал, а мы не заключенные, поэтому на нас это не распространялось.