Я родилась в селе Кердата, сейчас Городовиковский район РК в семье зайсангов по отцу и по матери. Отец мой Польтеев Эренцен Бадминович жил в Кердате, это было родовое село Польтеевых. Наш род Польтеевых в этом селе обосновался с 1826 г. Дед мой до революции занимался кожевенным промыслым, выделывал кожи. Он имел большой такой красный кирпичный дом. В его подвале были складские помещения. Сказать кожевенный завод будет сильно, но примитивный цех по тем временам, такое производство кож было. Дед поставлял свою продукцию кому-то в Сальске. Там в Сальске они деньги держали в Крестьянском банке. В Сальске, чтобы каждый раз не нанимать подворье, где останавливаться со своим обозом, у них был свой собственный дом. Когда уже Советская власть установилась, отец подарил этот дом смотрителям, это была татарская семья Дулатовых.
В 1926 году все национализировали: П-образный большой каменный дом, не сказать, что двухэтажный, но на высоком фундаменте, в одном крыле был магазин, в другом – жилая часть. Там было паровое отопление, английские жалюзи. Потом в нашем доме был Городовиковский детский дом. В 1942 г. детей эвакуировали. Когда мы приехали в Кердату пережить оккупацию, этот дом уже стоял без окон, без дверей, а после высылки калмыков его разобрали по кирпичику.
У Польтеевых национализировали 400 десятин земли, так у всех зайсангов было, а вот у нойонов по 1200. И каменные постройки, весь скот — больше тысячи голов овец, крупного рогатого скота – где-то за сотню. А птицу вообще не считали, водится и все. Было пастбище для скота и земля пахотная. У них была своя паровая машина, пшеницу сеяли. Рядом было русское село Еношеевка и мы сдавали часть земли им в аренду за 50%, урожай делился на пополам. Земля была очень благодатная. Столько было травы, только работай.
Папа мой закончил Ставропольскую гимназию и учительскую семинарию и вел всю финансовую сторону отцовского дела, вел все книги доходные, расходные. Когда советская власть пришла, он стал учителем, у него учились Павлов Д.П., Добжинов Б. отчество?, Берденов А. Б. Это были ученики моего отца. Когда я его реабилитировала, я ходила консультироваться к Д.А.Павлову и он сказал, как же так, мы забыли реабилитировать своего учителя.
Осенью 29 года, когда скот, землю, дом и подворье забрали, рядом Польтеевы построили дома. Их было три брата. Папа, Эренцен, был 1887 года рождения, второй брат Санджи, постарше Эрдюш, он был бездельник, вел легкий образ жизни, увлекался карточной игрой. Дедушка ему особенно ничего не доверял. Братья рядом построили три деревянных дома. Дед жил с моим отцом. У папы еще была сестра Джугдан, ее муж имя? Джимбеев, Икибурульского рода, был полковник царской армии, был награжден железным крестом. Для нее тоже дом держали, она наездами приезжала.
Впоследствие когда не только зайсангов, но и зажиточных крестьян раскулачивали, нас выслали за пределы республики. Наша семья попала в Кайсацкий район Сталинградской области в село Упрямовка.
Мама моя тоже из богатого рода зайсангов Шарманджиевых, она была 1902 года рождения. У нее было три брата Шуурга, Мукабен и Пюрвя. Ее родители рано умерли, и она воспитывалась у своего старшего брата Эренджена Шарманджиева. Он ее и замуж выдавал. Когда мама родилась, родители сговорились, и она с детства знала, что она выйдет замуж в род Польтеевых. Когда ей исполнилось 18 лет, ее выдали замуж.
Этот период какие годы? они называли «ваньки» (почему именно это слово?): туда идут, скидавай сапоги, давай лошадь, назад идут, давай лошадь. Они даже в одно время хотели эмигрировать, ехали на Новороссийск, но с полпути вернулись.
Держали скот. У них было на каждую семью 800 овец и 50 коров. Тоже была земля 400 десятин. У них были свои хутора. Это сейчас Красногвардейский район Ставропольского края. А раньше оно называлось Ясная Поляна, рядом родина Горбачева. Эти места и семья хорошо описаны Амур-Сананом. Мама говорила, какие бы они ни были богатые, как бы хорошо они ни жили, они все трудились. Летом они жили на хуторах, каменный дом был в Башанте и еще у Шарманджиевых дом был в Ставрополе, потому что они все в гимназии там учились. Мать Льва Бадминовича Тапкина (как ее звали?) успела закончить эту гимназию, она хорошо говорила по-французски и играла на пианино. Моя мама играла на скрипке и на домбре, у нее был слух отменный, она могла все струнные инструменты — и гитару, и балалайку — настроить на слух.
Их воспитывали в трудолюбии. У них была обязанность по пять коров подоить. Их было несколько сестер Галя, Балькаде, Клава, мама моя — имя, двоюродные сестры — мать и тетка Льва Бадминовича Тапкина (имена?), они тоже Шарманджиевы. Хоть они на верховых лошадях уезжали гулять, под утро приехали, кольца сняли, подоили по пять своих коров, ведра оставили и ушли спать. Все равно существовала обязанность самим трудиться.
В то время в Калмыкию раз в год регулярно приезжали ювелиры-армяне и брали заказы. Они знали все богатые семьи, у кого сколько сыновей, дочерей, кто когда родился. К 16 годам маме уже заказали бирюзовые серьги, потому что это ее камень. Им давали задаток, они уезжали и через год привозили ковры, ювелирные украшения. Целый месяц ювелиры жили как в гостях. Потом новые заказы принимают. Уехали, никто не знал из какой они местности, но все им верили, настолько все было честно. Ковер хороший тогда стоил как корова 25 рублей. В год раз, когда они шерсть продадут, обмеривали всех детей. В год раз закупали полный воз. И привозили ткани рулонами, обувь — кучами.
Как-то заболел оспой дед. Они поставили кибитку и вокруг окопали, больного поместили внутри. На селе сказали, кто будет ухаживать, они ему очень хорошо заплатят. Дед Морчуков взялся ухаживать. Еду им оставляли на меже. И дед вылечился, и Морчуков не заболел. Позже ему подарили за труды юрту, корову с телком, стали считать их родственниками. Если у Морчуковых кто замуж выходил или женился, Шарманджиевы полностью свадьбу обеспечивали. На Цаган и на Зул семьями приезжали в благодарность за то, что дед Морчуков нашего деда выходил.
Мама хорошо говорила по-русски. Когда я стала помнить своих родителей, я бы не сказала, что мама все время читала. Она была грамотным человеком по своему времени, но чтобы вот так она читала, я не помню. Она закончила Ставропольский торговый техникум. Я с детства помню — мама хорошо знала химию, «сапоги мои того – пропускают Н2О». Вот когда мы вернулись из депортации, тогда она читала все журналы, все газеты. Она запоем читала, и нам говорила – тут интересно, вот тут прочитай: «Сельскую жизнь», «Труд», «Огонек», «Работницу», «Крестьянку».
Мама говорила, что романтических чувств, ухаживаний до брака не было. Пришел срок, ее засватали и она вышла замуж. Про отца она говорила, что он любил порядок с педантизмом. Она не работала. Одевалась прекрасно. У нее и свое все было. Как все калмычки она сама очень хорошо шила. Когда я была маленькая и мы были бедными, мама нам сама шила. Девочка-калмычка должна была уметь шить. Машинка у них была, но и до машинок, их учили так шить, чтобы стежки были такие ровные и мелкие, что не отличить какой шов: машинный или ручной. Но у нее были очень хорошие вещи, сшитые профессиональными портными.
У мамы была беличья шубка. Раньше мех носили вовнутрь. Внутри была белка со всеми хвостиками, а рукава были из серого каракуля. Сверху был черный бархат. А у папы была лисья шуба, а снаружи — бостон. 30-е годы были голодные, золотые вещи мама всегда в торгсин носила, она их на муку меняла. А шубы наши в ломбарде в Ставрополе висели. Уже в Сибири мама свою шубу распорола, мне сделала курточку с серым каракулевым воротником.
Мамин калмыцкий костюм до войны в музее висел. Это был густого зеленого цвета хувцн, бархатный шиверлык и накидка. Но не такое как сейчас носят артисты, а узоры были помельче, трафаретом вышитые золотыми нитями, но более изящные.
В 1929 г. наша семья была выселена в Сталинградскую область. С нами из Кердаты были выселены еще Насуновы, Аздоровы. Когда моего деда выслали, вся деревня горевала. Все-таки он держал какой-никакой заводик, рабочие места давал. Платил им. Тогда там сады водились, земля была благодатная. Те, кто трудились, сады и огороды держали. До революции столько работы как при советской власти, конечно, не было. Потом совхоз или колхоз образовывали, когда еще он там поднялся.
Потом, в 30-м, зайсангов стали выселять за пределы европейской части, за Урал и в Казахстан. Мужчин должны были выселять через пересыльные тюрьмы. А жены с детьми должны были сами добираться на место назначения. Маме сказали ехать в Караганду. Но она пришла в Сталинградскую тюрьму, и маме сказали, что отец умер. Ему было всего 33 года. Мама добилась свидания с дядей, и он ей сказал, если Эренцена нет, ну что ты поедешь в эту Караганду, езжай в Ростов, там жил младший брат, он учился в университете. Мама, можно сказать, сбежала с этой ссылки и осталась без документов.
Детей мама отвезла в Сальск, к татарам Дулатовым. Татары прятали нас почти полгода. Из четырех детей выжило двое, два сына умерли за полгода, а старший сын Александр и я выжили. Нас выпускали гулять во двор, когда он был закрыт, и никого посторонних не было.
Мама завербовалась на работу в Кисловодск, в санаторий дояркой. При санатории был свой молочный завод. Мама говорила, они сами делали сыр Рокштейн. Совхоз назывался Ксу. Мы жили за рекой Ольконовкой. У нас был двухкомнатный коттедж.
Брат Саша ходил в школу и каждый день нового щенка из школы приводил. В подвале он разбил собачатник, по всем клеточкам рассадил собак по породам. У мамы в сундуке был сахар-сырец желтый. Он как рис был. Саша гвоздем открывал сундук, брал стакан сахара и мы этот сахар ходили менять на ведро помоев. Этими помоями мы кормили всех своих собак. Как-то у мамы спросили: А что твой сын каждый день приносит сахар и меняет на помои. У вас что, поросята? — Ничего нет. Пришла домой, узнала и тут мама разогнала щенят. Их же кормить надо. Но Саша так плакал, что одного щенка мама разрешила оставить.
Мама хорошо работала, жила по каким-то справкам. Материально мы жили хорошо, сыты были. Часть ценностей сохранились. Потом мама вышла замуж за имя Буцинова. Мама вышла замуж не по любви, не по романтическим соображениям, а потому что надо было выправить документы. Замуж она выходила по расчету. Она не имела права на личную жизнь, у нее была ответственность за двоих детей. Они были почти ровесники. Ей было 33, а ему 35. Отчим был из бедной семьи, из нашей Кердаты. После регистрации она сменила фамилию и могла свободно жить не опасаясь. Они переехали в Ставрополь, и она поступила учиться в техникум, а он – в институт.
В декабре 1939 г. мы приехали в Элисту, родственник отца мне сказал, а твоя настоящая фамилия Польтеева. Будешь паспорт получать, возьми свою фамилию, ты еще будешь гордиться своим отцом. Мама мне сказала: ты можешь взять свою фамилию, а Саша — нет, он мужчина, его будут преследовать. Она боялась, что он будет подвержен репрессиям. А мне она говорила: ты — девушка, выйдешь замуж, сменишь фамилию и не будешь высовываться.
Отчим маму уважал, любил. Иначе не взял бы ее с таким нелегальным положением и с двумя детьми. Он ведь свою первую жену оставил из-за мамы, но двоих детей взял с собой. Мы так и жили все дети вместе, мы с Сашей, Лида и Борис. Борис женился на немке, остался в Новосибирске.
А Лида, 25 года рождения, попала в трудармию. Это был советский концлагерь. Она пришла оттуда инвалидом и быстро умерла. Они были на казарменном положении. Их водили как заключенных с собаками под дулами автоматов.
Мой двоюродный брат Никита Буцинов служил в армии, и его часть в 44 г. стояла в Новосибирске. Они стояли и ждали, когда колонну проведут с собаками. Было много калмыков, и он узнал свою двоюродную сестру Лиду. Он уже был офицер, за ними пошел, зашел на вахту и спросил у охраны что за заключенных сейчас провели? Это не заключенные, это дети врагов народа, это хуже чем заключенные, потому что у заключенных срок есть, а эти бессрочные. Мы про них ничего не знаем, их офицеры приводят по списку и назад уводят. Шли на вахте офицеры сопровождения и он к ним обратился. Он сказал, мне показалось, что моя сестра прошла. Как фамилия? Да, есть. Это дети спецпереселенцев, они работают на военном заводе, их так водят, чтобы они не разбежались. Сейчас это Сибсельмаш. А в военное время там был минометный завод. Там были не только калмыки: дети немцев и дети русских, кто был старостами и полицейскими. Дочка старосты из Смоленской области говорила: какой там староста! — деревня сказала его выбрать…
Лида наша в 48 г. умерла, она получила туберкулез брюшины, попала она в 44 г. , в начале 45-го ее освободили. Зимой ее привезли, она была в ботинках на деревенной подошве. Тетя Рая, жена дяди Никиты, работала медсестрой в военном госпилате. Она белую простыню постелила на пол, ее посадила на стул, всю ее машинкой обстригла, всю одежду и волосы сожгла. Ничего ей одеть, дали ей солдатскую гимнастерку, юбку и белье. Вымыла ее всю в ванной, а наутро опять вшей полно. Как будто из тела выходят. И так целый месяц она ее мыла и кормила.
Война началась 22 июня, а Саша, мой брат, 17 июля пошел в Сталинградское военное пехотное училище. Он провоевал всю войну и погиб за четыре месяца до ее конца.
Немцы пришли в августе 42 г. Время окупации я помню плохо, она была всего четыре с половиной месяца. Радость никто не ощущал. Мы испытывали тревогу, так как все знали, что наш Саша служит в Красной армии. Люба Ильматинова – была из нашей школы, она была отличница, председатель учкома. Всех шокировало, что немцы пришли, и она стала с ними сотрудничать, она была переводчицей. Мсы бегали на нее смотреть: она не ходила в немецкой форме, просто в черном платье.
Вокруг Элисты все росло. Мы, дети, ходили на поле не доходя до старого аэродрома копать картошку. В конце сентября за плитку чая и десять пачек махорки мама наняла двух стариков на верблюде, чтобы нас всех перевезти в Кердату. Мы уехали из Элисты в Кердату и оставались там до высылки.
Отец Володи Косиева был друг моего родного отца. Мы Володей вместе в одной школе, второй, учились. Когда Володя попался, бабушка приходила к маме. Бабушке Володи Косиева было наверно под 60. Тогда женщина под 60 выглядела совсем по-другому, чем нынешние 60- летние. Ей сказали, иди к немецкому коменданту, попроси за него. Тебя никто не осудит, ты пожилая женщина. И когда она пошла к коменданту и сказала, сына моего репрессировали, это мой единственный внук. Отпустите его. Ей дали свидание. Они сказали, мы можем жизнь сохранить, если он сам раскаится. Она пришла, а Володя говорит, раз я попался с ребятами, значит, моя жизнь на этом кончилась. Один раз умирают. Я умру, но с честью. Бабушка, не ходи, не унижайся, никого не проси. И больше она не пошла никуда. А Володе в то время было 17 лет. Правильно он поступил. Если бы его немцы отпустили, наши бы его расстреляли как предателя.
Какими мозгами надо было партизанское движение в голой степи создавать. У нас же не брянские леса, все просматривается как на ладони, укрыться негде. Эти дети были именно патриоты. Их жизнь – просто подвиг. Может, ничего весомого они не сделали, не успели ничего уничтожить. Но умерли героически, за идею, за убеждения. Ну что они могли такого сделать? Поездов не было, поездов не взрывали.
Почему в Калмыкии большого зверства не было? Может, не успели. Шли войска, им не до этого было, армия пришла и прошла. Это следом шли и устанавливали порядок. Ну конечно, евреев расстреляли, это понятно.
В старосты люди выбирали достойных людей. Дураки никому не нужны были: ни русским, ни немцам. Немцы сами не назначали, говорили: выдвигайте сами. А выдвигали более-менее авторитетных, порядочных людей. Я тогда была маленькой, сама я не знаю. Но мама говорила, что городская голова — Цуглинов был очень порядочный, хороший человек. Он был ее односельчанин. Он был пролетарского происхождения, не зайсанг, не кулак, сам выучился. Мы уехали из Элисты в конце сентября, о больших массовых расстрелах кроме евреев я не слышала. А все остальное — это люди. Люди сами на себя доносят. Говорят про тех и про других.
Когда нас освободили, мы пошли все работать. В январе освободили, а в марте мы уже ходили по дворам собирали военный налог — 300 руб. со двора. Мы ходили с Укурчиновым Петей с мешком и по полмешка денег приносили пешком в Башанту.
В Башанте все-таки аграрный район. Как только война началась, 15-16 летних мальчиков и девочек стали учить на механизаторов в Башантинском совхоз-техникуме. Наша сестра Лиза Буцинова на комбайне заработала очень много зерна, в 42 году был очень хороший урожай. Мы так все съели, сколько народу. Бабушка наберет мешок зерна и так помелет вручную. Нам на неделю хватало.Что покрупнее, на кашу, что помельче – на гуйр- лепешку. Гуйр в золе пекли. И так за зиму мы все съели. Весной мама пошла уже вещи менять то на соль, то на муку. Нас еще не выселяли, а мы уже жили тем что вещи свои меняли. Пока еще будет урожай в колхозе. А потом, когда освободили, пришли и у кого какое зерно сохранилось в запасах, забрали. Сеять колхозу нечем было, и запасы все забрали.
А моя семья работала в колхозе «Пролетарская Победа», то посевная, то уборочная. Там жили эстонцы и немцы в колхозе «Шин торл» — «Новые родственники». Немцев в 41 г. выслали, остались калмыки и эстонцы. А потом калмыков выслали, эстонцы остались. Совхоз был богатый, даже виноградники были. Мама работала на винограднике. У меня была соседка Томберг, она была эстонка.
В школу мы пошли с 1 октября 43 г. Я пошла в 9 класс учиться в Башанте и жила у родственницы у бабушки Илюмжиевой. Это тоже хорошие знакомые Польтеевых, я у них жила Советская, 24, у них угловой дом. Надя, ее дочь, была эвакуирована, потому что в райкоме партии работала. Вот ее, дядю Сергея Ховлюкова, их вроде как с парашюта наши сбросили над Башантой, они вроде как освободили Башанту. Немцы сами же ушли, а они советскую власть восстанавливали. Другая дочь Илюмжиевых Фрося, была артисткой, она ушла с немцами, но мы об этом точно не знали, и про нее никто тогда ничего не говорил. Ее дочь, тетя Надя, работала в райкоме партии, и она знала когда нас выселять будут. Она 26 декабря пришла домой и сказала мне, собери вещи, сейчас поедешь домой, я тебя на машину посажу. Я говорю, а нам каникулы еще не объявляли. Тут она мне тихо говорит. Никаких каникул, нас выселяют и тебе надо попасть с родителями. Мы вышли на дорогу из Башанты. Она остановила машину, которая шла выселять. Спросила куда едут, и попросила подвести девочку. Нас грузинские солдаты выселяли. А я с собой ничего не взяла, только чемодан учебников. 27 декабря я приехала, а 28 к нам пришли.
Все так растерялись. Оказывается, мама что ни клала, а я все выкидывала, говорила, мама нас не выселяют, нас вывезут и как евреев расстреляют. А потом один солдат сказал возьмите все продукты и теплые вещи с собой. Почему он так сказал? Нам соседи передали Сашкины письма, которые пришли после нашего отъезда. Солдат увидел на столе треугольники и спросил, а кто у вас в армии? — Мой сын, сказала мама. Тогда он сказал: вас выселяют в холодные края, возьмите теплую одежду и побольше еды с собой. Тогда мы все подушки вытащили и положили теплые одеяла.
Нас было четверо детей и мама с отчимом, который был инвалид, у него коленка не гнулась. Нас везли из Сальска через Ростов. Наш председатель колхоза «Пролетарской победы» Виктор Васильков, я хорошо помню, у него была молодая жена Дуся и грудной мальчик. Этот колхоз был миллионер. В 43 г. этот колхоз на проданный виноград купил самолет для фронта. У Василькова был орден Партизан Отечественной войны 1 степени и с этим орденом на груди он ехал. Он был раненый фронтвоик, лет 35. Его мать умерла по дороге. Когда люди умирали, их просто выкидывали на остановках.
По дороге ехали в ужасных условиях. Кормили нас в больших городах в Омске, Новосибирске, один раз в сутки. С нами ехали военные. На остановках в очереди у котла народу много. Андрей Бембинов всегда, когда котелок подавал и кричал «Старшему лейтенанту погуще!» Он так чудил. Все смеялись. Так за ним и осталось «Старшему лейтенанту погуще». Шутили, живые же люди.
Хлеб давали мешком. Почему-то маму выбирали хлеб разрезать, она так хорошо, ровно резала. Потом кому-нибудь глаза завязывали и спрашивали это кому? Тому. – чтобы не обидно было.
В туалет ходили в ведро. Все терпели и ждали остановки, тогда выходили и уже не стесняясь оправлялись. Как-то поздно вечером одна девушка, моя ровесница, лет семнадцать ей было, лежит на верхних нарах и басом говорит по-калмыцки: баава, баасн кюрчана — мама, какать хочется. Ее мать соскакивала и нам говорила, кто внизу не спал и сидел у пячки: буру халятн — отвернитесь, смотрите в сторону. И вот сколько она живет, так за ней и осталось «баава, баасн кюрчана».
На крещенские морозы 19 января нас привезли на станцию Сон Красноярского края. В этот день был 42 градуса мороза. Дым шел прямо-прямо. Нас привезли на 38-ю паралель, граница вечной мерзлоты, там картошка не росла.
Самый тяжелый период было первое время ссылки. Народ с юга, весь раздетый. Ни у кого не то что валенкок, ботинок не было. Все в брезентовых туфельках приехали. В Калмыкии же чуть ли не до декабря ходишь в туфлях. А до войны люди бедно одевались. За первую зиму мама все обменяла на картошку, вплоть до постельного белья. А я ехала в платье, простых чулках, платье фланелевое, туфли, чулки, рейтузы, пояс для чулок, ситцевая рубашка, кофта. Сверху шерстяное полупальто, на голову беретик. Тогда девочки в штанах не ходили. Спортивные костюмы в школе считались роскошью, в них только на занятия физкультурой ходили. Мы же вещи меняли уже в советское время. Четыре месяца оккупации никто не работал, советские деньги не ходили. За три-четыре месяца мы все ее зерно бабушки съели, которое сестра Лиза заработала.
Когда нас привезли, мне показалось кто-то там стоит вдоль дороги, что-то держит. Вдоль дороги люди стояли, их согнали с ближайших сел. Они тоже были плохо одеты, в валенках, телогрейках все закутаны, мороз 42 градуса. Они, оказывается, картошку сварили, ее так завернули и нам казалась, что они детей держат, а они картошку в кастрюлях держали. Они кормили привезенных людей.
Председатель колхоза смотрел, у кого была более-менее здоровая семья и мало малышей, тех он сразу забирал в колхоз. А у нас много было детей, кому они нужны, едоки-то, нас не взяли. Кого не взяли, всех в клуб поместили. Мама взяла ведро, пошла за водой чай сварить и не смогла. А вода где? – Прорубь на речке. Такой был мороз. Она тут же вернулась, взяла шерстяное одеяло, вырезала и стала шить варежки. Потом на ноги ноговицы сшила и потом только пошла за водой, потому что рука прилипала к ведру. Ноговицы как бурки, в калоши одевали. Как мы помещались, не помню. На одну семью одна кровать или топчан. Каждому свой уголочек — два метра. Тут и живешь. Две печки горят круглые сутки и дрова привозили из леспромхоза. А сами дежурили – каждая семья по часу, чтобы дрова горели в печке.
В этом леспромхозе уже жили высланные немцы, эстонцы, финны, латыши. Они уже адаптировались, они ходили на лыжах. Особо большого сочувствия, чтобы они там с куском хлеба пришли, я такого не знаю. Конечно, люди все равно сострадают. Они тоже с этого начинали — их тоже привезли и выбросили. Сибиряков, может заставляли придти с картошкой, но они пришли. Можно обязать и не сделать. А они пришли все-таки, разворачивали кастрюли, и пар от картошки шел как дым и кормили горячей картошкой. Мы жили в клубе до весны.
Весной отец ушел в Багратский район пешком за 50 км — хромой человек ушел, устроился в какой-то колхоз бухгалтером в соседнем районе и на двух дохлых лошадях приехал за нами. Если бы он не приехал за нами, мы бы умерли. Все, кто остался, никто почти не выжил. Самое страшное, говорят, это когда зимой люди умирали, их в снег закапывали, там ведь вечная мерзлота. А потом снег растаял, была ужасная картина. Я не знаю как так можно было: людей, которые леса никогда в жизни не видели – вот так их вывезти в лес и бросить.
Эту зиму мама моя работала. А еще кроме башантинцев из Юстинского района люди были, они очень плохо по-русски разговаривали. А мама моя хорошо разговаривала и стала бригадиром на лесоповале. Она там инструктаж проходила и сама страшно боялась. Работать надо было обязательно. На иждевенцев давали 300 грамм хлеба и на работника 500. Хлеб был черного цвета, мокрый, картошка с чем-то, 500 грамм – это маленький брикетик. Мама на всех ровно делила. Утром всем нам даст и так до следующего утра. Пили калмыцкий чай подсоленый. Я потом сравнивала, когда доктор Хайдер голодал как протест против войны во Вьетнаме, он пил подсоленую воду. Калмыки выжили, потому что пили калмыцкий чай подсоленый.
Конечно, малыши пухли от голода. Мы еще вещи меняли на картошку, и мама нас кормила дополнительно еще один раз картошкой. Когда обменивала, она смотрела, чтобы все картофелины были одного размера. А брат мой Толик, который умер, мама его больше всех любила. Он пока не выберет, нам не раздавали. Ему казалось, если он не выберет…, он плакал. Она говорила, пускай Толя выберет…Он долго смотрел, а потом выбирал себе. Он себе выберет, а потом она нам раздаст, и мы уже без звука, что дали, то и едим. Когда картошки было много, она варила по две на каждого, а потом по одной картошке. Чай мама заваривала что с собой был, потом даже сухофрукты покупала, заваривала лишь бы чуть желтого цвета был и чуть подсаливала.
А когда мы переехали в Багратово, то нам очень помогала Гилана Карвина. Она наша землячка и мамина подруга. Врач и в Африке врач. Они очень хорошо жили по тем временам. Она же дочь Карвина и ее пугали, что арестуют, прока она училась в Московском мединституте. В 1941 г. они от немцев из Москвы бежали в Башанту. Немцы в Москву не пришли, а в Башанту пришли. К ней обращались немцы, а куда было деваться… Она оказывала медицинскую помощь. Когда она приехала, ее поставили врачом. Ее в комиссию взяли военкоматскую. Там же фронтовик, который пришел домой по болезни лишний день дома прожить – они же все отдадут от себя.
Гилана всех наших малышей устроила в детский сад. И сказала, что они раздетые — разутые, им ходить не в чем, они будут только еду брать. Мама ходила за едой, брала пищу на троих детей, добавляла воду и всех нас кормила. С ней жила племянница Зина, Зинин отец был нашим дальним родственником, ее отца родная сестра была женой брата моей матери. У них росла малышка. Девочка такая красивая была. Мы ходили ее няньчить. Я, бывало, так утром встану, ой надо же идти няньчить. Поняньчу, так там меня обязательно накормят, дадут чашку чая с хорошим куском хлеба.
Мы потом уехали в колхоз жить. Там уже работать пошла. Я только осенью 44 года поступила на подготовительное отделение Красноярского пединститута. У меня 9 классов полных не было, а приняли. Я девять месяцев проучилась, меня приняли на первый курс, и через полгода вышел запрет на специальность. Мама прислала письмо, что все учителя, кроме математиков никто не работает. А я на географический факультет пошла, чтобы математику не сдавать, кто же знал эту математику, мы же столько не учились. Я первый семестр проучилась, экзамены сдала и потом бросила. Шла по Красноярску и увидела такое большое объявление: Красноярское торговое училище производит дополнительный набор на третий курс. Успевающим дополнительный второй хлебный паек, это меня так привлекло. Я забрала документы из института и меня взяли сразу на третий курс. Стипендия была 180 руб. Я хорошо училась, кончила с одной или двумя четверками. Получила специальность. Зато я была сытая. Никто же не помогал. Диплом был бумажный, как справка, только написано диплом.
У меня спрашивали мою национальность. Я почему-то не стыдилась, что была калмычка. В первый год в леспромхозе мама меня с собой брала в лес. Кору мы из пеньков обрубали и штабелевали , чтобы хлебную карточку больше получать. Идем в лес работать, плачем, возвращаемся плачем. Почему-то все время плакать хотелось.
Сибиряки у меня не спрашивали, то ли потому что мы были в тех местах где все были репрессированные. Зато потом когда я уже получила среднее специальное образование, там и круг общения другой был, у меня как-то у меня спросили за что калмыков выслали. Я сказала: выслали за то, что под немцами были, хотя всего четыре месяца, выслали всех без разбору. Что малыми народами запугивают большой народ. Надо бы украинцев выслать, но куда 50 миллионов денешь? Я многое тогда понимала. Но говорила так в своем кругу. Никто не донес.
Я помню, поехала в Алма-ату к тете, маминой двоюродной сестре. Тетя давно была замужем за казахом, деканом георгафического факультета КазГу. Сама тетя была врач, но тогда уже смертельно болела. За нами, за троюродной сестрой Лорой, студенткой КазГУ, и мной ухаживали студенты — поклонники. Один из них, Асланбек, за мной приударил. Но что я буду шуры-муры заводить, если я приехала в гости на месяц? А потом он мне не сосбенно нравился. Он был эмведешник, у него форма была такая, кокарда. И вот он уже видит, что никак не может он ко мне приклеиться. Как-то мы сидели, разговаривали какая разница между казашками и калмычками. А я так сижу и говорю: калмычки более стройные, а казашки, видите – низкий таз, кривые ножки. Он говорит у тебя, что не кривые? Говорю, нет, ноги у меня прямые и рост у меня 162, еще каблучок. Для своего времени я не была маленькой. Никак он меня не достанет. И он говорит: вас выслали. Я спрашиваю, за что нас выслали, Асланбек? – За то, что вы все предатели. Я говорю, Боже мой, да если бы война началась с вашей стороны, да видела бы я как ты бежал бы навстречу китайцам со своей кокардой. Как он рассердился. А дядя Гали услышал из соседней комнаты, зашел и сказал ему что-то по-казахски резкое. Асланбек встал, извинился и ушел. Больше он к нам никогда не приходил. Потом мне дядя Гали сказал, знаешь, Сима, надо быть очень осторожной, ты же можешь отсюда домой не уехать. Ты же видишь, кто он, а ты ему такие вещи говоришь. Я говорю – а пусть он не говорит, что мы все предатели.
Мама кормила нас, когда мы в Новосибирске жили. Она купила машинку Попов, это старая машинка, она все шила – и шелк и драп. Она брала заказы у людей.
Тогда было принято ходить на вокзал. Часть солдат отпускали с Половинки, многих по болезни отпускали. Офицеры ездили свободно, уже война закончилась, семьи свои искали. Вот на вокзале – ты хальмг? – хальмг. А с какого района тут калмыки живут? – Вот с такого. А такого человека знаете? Мы случайно узнали, что Буриновы живут в Новосибирске. А кто там живет? Булгн бяяня куукдтягян и начинает говорить.. Отец-то наш Буцинов, он Ставропольский пединститут кончил. Он в школе историю преподавал и рисование, потому что рисовал хорошо. А в школе не работал, стал экономистом. Он стал писать в Новосибирскую комендатуру запросы и нашел адрес буриновых. Они сделали нам вызов через комендатуру и мы перебрались в Новосибирск. Тогда давали соединяться родственникам, когда они находили друг жруга. В Нске вообще ьыло хорошо, там и комендатура была более терпимая, мягкая. Отец наш Ставропольский пединститут закончил. Он в школе историю преподавал и рисование. А по специальности не работает, его не допускают. Вот он написал запрос в комендатуру, ему ответили. И ему вызов устроили — давали соединяться родственникам. В Новосибирске было лучше, там и комендатура была более мягкая.
В первый год наши дети в школу не ходили. Вначале их обзывали, в штыки принимали. Мне рассказывали такие случаи, когда просто убивали на национальной почве. Взрослая женщина чуть ли до смерти забила ребенка, за то что он у нее свеклу крал. Такие единичные случаи были, все люди не одинаковые.
Мое мнение, что сибиряки более терпимы чем население центральной России. Потому что предки сибиряков – тоже бывшие каторжане. Потом местное население безбедно жило за счет высланных народов в войну. Все же было дефицит, во всем недостаток. Мама говорит, уже все променяла – и одежду и постельное белье, все кроме красивой крепдешиновой комынки. И косынку эту она променячла на два ведра картошки. Сибиряки как-то обогатились, многое за копейки меняли.
Там были поляки, эстонцы, немцы, латыши. Они были побогаче. Они были дисциплинированные. Они на лыжники хорошие были, сразу за труд.
Мы дружили со своими родственниками, моими троюродными братьями и сестрами,а из посторонних — на работе русские девчонки у меня были хорошие подружки. Из калмычек я больше всего дружила с Ульяной Б. Она вначале немшд дахад хальмгудта уехала — уходила с немцами, ей было 16 лет, отец ее с собой взял. Но как они стали отступать, отец ей сказал – оставайся, впереди ничего хорошего нет. Перебегай, дал ей сведения сколько немцев куда идет. Она перебежала, все рассказала, ей дали два бойца, информация подтвердилась. И ее взяли в армию. Когда все ее подружки приехали репатриированные, она вернулась из Берлина в погонах и со шмотками. Она была таакая справедливая, честная.
Я знала еще двух девушек, кто уходил с корпусом и был репатриирован из Германии. Одна была медсестра Надя. В Новосибирске было пять девушек таких, которые назад вернулись, она была самая умная. Молчаливая. Я с ней дружила. Как только я оставалась у нее ночевать, комендатура сразу же знала. Комендант Сережа Згоев мне как-то симпатизировал. Он мне говорил, что ты привязалась к этой Наде, ты у нее снова ночевала. – А что вы следите что-ли? Нет, не следим. Что ты с ней дружишь? – А что, она хорошая. – Я знаю, что хорошая, но она под колпаком. Ну и что, оттого, что она в Германии была? А при чем тут я? – Я бы тебе не советовал. Щачем тебе чтобы свидетелм вызывали? – А причем тут я? – Может она тебе что рассказывала? – Она самая умная, она как раз ничего не рассказывает.
Надя никогда ничего не рассказывала. Как-то мы с ней ездили в гости к ее родственникам. Только ее тетка с ней разговаривала, чаем угощала. Остальные никто к ней подходил, боялись. Так отчужденно себя вели. Потом она вышла замуж за летчика. Он был командир, офицер, а она – красивая такая. Ей надо было выйти замуж, она была на грани ареста. Он увез ее в Алма-Ату.
А Полина Б. хотела чтобы я за их родственника замуж вышла. Они меня пригласили в оперный театр она с мужем и претендующий жених. А я опаздывала. Забежала, уже звонки. Все побежали. И жених меня вперед не пропустил, а сам вперед проскочил. А я как дура сзади осталась. Я тут же развернулась и домой уехала. На другой день Полина мне звонит: ты что – я потом расскажу. А когда он мне позвонил, я ему сказала, что мне дверьми чуть нос не прищемили, поэтому я уехала.
Я всегда ходила в оперу. У нас Козловский полтора месяца пел. А театр Красный Факел чего стоил. А ТЮЗ! Мой младший брат ходил в студию при Тюзе занимался. Даже еще старались на премьеру попасть. Дудинская, Кривченин – это же все с Новосибирского театра вышли.
В кругу семьи мы обсуждали за что выслали калмыков. Были разные мнения. Моя мама, например, она была грамотная женщина, она так говорила: это неправильно было в войну формировать национальные военные объединения. Они дошли до своих мест… Все-таки это факт. Пусть не все, но 20% разбежалось. Это факт. Куда ты денешься. Мама говорила, это наше счастье, что наш Саша ушел раньше добровольцем в военное училище. Ему еще 18 не было. Он в первый набор записался добровольцем. А те… Если бы это были русские соединения. Например, вся 52 армия Власова перекрывает калмыцкое соединение. Зачем надо было так формировать части? Надо было всех разбрасывать по разным частям. Это была ошибка.
Когда война началась, советской власти было всего 24 года. Она еще хорошо не укрепилась после революции. Еще было много людей, кто жил в другое время. Наши братья, Леня Гунаев 23 г., наш Саша 23 г, Льва Бадминовича Тапкина старший брат 24 г. — это было сталинское племя, они все ушли и они все погибли «за родину, за Сталина». А керенские мужики, когда война началась, им под 40 было, они в первую мировую войну воевали, они были опытные. Они хитрые, они знали, где можно пригнуться, где можно было отсидеться. Они все вернулись. Саше было 21 год, он был капитаном, когда он погиб. Вот с Сашей вместе в одной части служил Лиджи Сельвин, он был старше моего брата в два раза, он вернулся.
Другие наши родственники говорили, что несправедливо правительство поступает, что конституция гарантирует, что сын за отца не отвечает, а отец – за сына. А сейчас в Думе ставится вопрос – если террориста поймают, всю родню уничтожить.
Мы просыпались в 7 утра, потому что в 8 надо было быть на работе. Утром наспех русский сладкий чай с хлебом попили и ушли. В Новосибирске мы уже садили картошку. На заводе давали землю. В Мочищи мы ездили. Наше дело было посадить, два раза прополоть и собрать, потом в мешках на бровку, и профсоюз всем домой развезет. У нас было полторы комнаты в бараке, под обеими комнатами внизу подпол, пол подпола — картошка, полподпола — уголь. Отец у нас умер рано. В 48 г. Лида умерла в 23 года, отца старшая дочь, потом отец умер. Мы остались мама, трое братьев и я. Так и жили. Ничего, все работали. Мама вела хозяйство. У нее всегда была тетрадка, она все расходы записывала. Потом когда я уже самостоятельно жила я говорила: мама, что-то денег не хватает. Мама говорила, дочка, такие деньги получаете и у тебя не хвататет. А у нее всегда хватало.
В Новосибирске мы уже хорошо одевались. Зимой на работу мы ходили в валенках. Как чуть тепло, были коричневые ботиночки «Прощай, молодость» на каблучке с опушечкой. Чулки шелковые, или фильдеперсовые. Если я тебе покажу фотографию 1949 г., ты скажешь, что у нас было все. В 47 г. шубка кроличья. Вот я, на мне: теплые ретузы, гольфы шерстяные, чисто японжевая юбка (японж — это шерсть с шелком), креп-сатиновая кофточка. Все натуральное. Какое пальто, сапоги резиновые, шапочка меховая, жабо на плечах. Видишь, какие у меня ногти, какой у меня маникюр. Это Новосибирск, 49 год. Волосы плойкой завивали. Брови выщипаны, подведены, пудра, на губах помада.
Тогда были модные духи «Красная Москва», «Огни Москвы». Иногда мы смешивали и добавляли «Шипра». Какой был запах и такой устойчивый. Духи стояли 90 руб. Это были большие деньги, 40% моей зарплаты. Я купила и поставила их на тумбочку на салфетку. А наш котенок как прыгнул и салфетку потянул. Духи разбились. В квартире такой запах. Я схватила шубу и туда бросила, потом шапкутуда, пуховой платок. До самой весны запах держался.
У меня был ухажер, тоже высланный, когда он уезжал, его мама мне подарила эту брошку. Не думаю, чтобы она золотая. Скорее всего посеребрянная и аннодированная золотом. А это из полудрагоценных камней божья коровка. Петя был венгр. Его бабушка и дедушка были коммунистами и членами Коминтерна, он даже был секретарем Коминтерна. А председателем был Димитров. Сам Петя родился в Москве в 24 г. В 49 г. их дядя нашел через Красный крест. Когда я была в Будапеште, Герлюшин муж нашел его. Но не захотела встретиться. Посмотрела я на себя и решила зачем это надо. Пусть я в его памяти останусь молодой.
Я ходила на работу, была очень эффектная. Тогда я была интересная, тонкая. Ухаживали за мной и русские мальчики тоже. Но мама мне говорила, что не знаю примера, чтобы калмычка вышла замуж за русского и долго с ним жила. Вот калмыцкие мужчины хоть на ком женятся и живут. Я это приняла во внимание. А вот дочь моя не захотела меня слушать, сказала мы живем в другое время. Поскольку я из такой семьи, которая задолго до депортации все пережила, всегда я знала кто я такая. Какое бы сердце не было горячее, а голова всегда оставалась холодной. Я всегда думала. Вот этот мне нравится, я могла бы выйти за него замуж, но я сама себе говорила – мне нельзя.
У меня были две подружки калмычки, я их знала по подготовительному отделению. В Красноярском пединституте с нами учились две девушки, они наши Башантинские тоже. Они были постарше, фронтовички. Война началась, их забрали в армию из Ростовского медучилища. Их из Венгрии вернули как калмычек. А тогда всех фронтовиков брали в вузы без экзаменов. Тогда даже без документов принимали. Сказал, что имеешь аттестат, давай, если потянешь, то – твое. Не потянешь – нет.
Галя с Катей поступили в Ленинградский мединститут, который был в эвакуации в Крпсноярск. В мединституте не было своего общежития и их поселили в наше. Комендант знал, что я калмычка и в мою комнату поселил. Как-то они не потянули учебу, там и химия, и биология. Пошли работать на гидролизный завод. Катя была начальником охраны. Она была членом партии, Галя – кандидатом. Они были такие тонкие, ходили в военной форме и ремень вокруг талии два раза оборачивали. За ними приехали женихи. За Галей приехал украинец Леня Турчинский из Винницы, забрал. А к Кате приезжал сержант Папахин Леша. Он приехал без ноги. Она с ним дружила в госпитале. Катя сказала ему: я высланная, ты – без ноги. Ну что мы за семья. Будем мы с тобой нищенствовать. Он бедный целый месяц возле нас околачивался, плакал-плакал и уехал. Она вышла за калмыка, он много пил, рано умер.
Брали девочек-калмычек замуж. К тем, кто служил на фронте, относились хорошо. К фронтовичкам люди относились с уважением, власти – со снисхождением. Все-таки различали. В 49 г. я попросилась в гости в Алта-ату. Меня отпустили. Понимали, что честные люди, пострадали только из-за своей нации. И к нам неплохо относились, знали, что наш брат погиб на фронте.
Многие сейчас вспоминают зверства, а я вот не могу вспомнить особенные зверства комендантов. Может быть, я просто не сталкивалась. Я помню, еще в первый год когда выслали. Всех комендант вызывает, вызывает. Оказывается, они всех классифицируют: кто чего. Вот наша семья – они уже знают, что сын наш – офицер в армии. Наверное, знали и про тех, у кого в семьях дезертиры. И еще в Красноярске со мной комендант беседует и спрашивает, а что ваши соседи говорят. А я ему так ответила — я так воспитана, что никогда не слушаю кто что говорит, если они ко мне не обращаются и что люди говорят друг про друга меня не интересует. – Он так на меня посмотрел и сказал «Идите».
А были люди, которые специально подслушивали, принюхивались, писали и доносили. Люди подозревали тех, кто доносил и понимали при ком что можно говорить. Они знали, кого вербовать, кто склонен донести. Все равно это характер человека. Я вот никогда бы не донесла, так воспитана. Мама говорила, к тебе не обращаются, вообще не слушай. Взрослые говорят, ты вообще уходи в сторону, о людях не суди, и тебя судить не будут. Мууган кюнд узлгдхм биш. Горе людям не показывай, держись прилично. Хочешь плакать, поплачь одна. Считалось неприлично стенать, кричать, горе свое оплакивать. Надо быть выдержанным человеком. Она меня настолько запрограммировала — Когда муж мой умер, мне было стыдно перед людьми что я не плачу, стою окаменевшая. Здоровый мужчина умер от анафилактического шока. Весь совхоз шептался, обсуждал меня что я не плакала.
Мама, может и была верующая, но никогда не молилась ни по-калмыцки, ни по-русски. Она была таким человеком, который никогда ничего не осуждал. В беседах со мной она никогда не высказывала оценок, не отрицала Бога. При этом она говорила, что буддийская вера – это надо Бога в душе держать. Ни икон, ни четок у нас не было, к знахарям никогда не ходила. Но ни русского, ни калмыцкого Бога не отрицала.
В то же время она себе буйн кечкля. Но Няямн гелюнг, какой-то дальний родственник Шарманджиевых, он все время в Красноярске жил. Он приезжал в Калмыкию в начале 70-х, мама говорила он настоящий монах, не женатый. А когда мама заболела перед смертью, она сказала мне, если я умру, и трудно будет найти монаха чтобы сделать буйн, и не надо. К разным шарлатанам не надо ездить. Ты не волнуйся, нам уже буин сделали при жизни. Это было в 70 г. мы сделали себе при жизни с тетей Гиланой и тетей Балькаде, а умерла она в 86 г.
Обедали мы в столовой. Всегда было принято в столовой обедать. Тогда было невкусно, но дешево. Я всегда работала по специальности, экономистом или бухгалтером. Хорошо зарабатывала. По тем временам все тоже было дешево. Могла за зарплату купить себе пару туфель, если не отдавать на питание.
Мне всегда шила одна москвичка, еврейка. Я как бы пропагадировала ее работу. Она всем подряд не шила. Она была выслана в 41 г. из Москвы из-за своего мужа немца Берга Василия Романовича, а так он Вильгельм Робертович. Они меня любили. В то время ей было 45 лет, а в наших глазах она казалась старушкой. Она на мне все модели пробовала. Она привыкла в Москве хорошо жила. Я ей всегда – вам надо полы помыть? Я ей полы помою, я ей посуду помою, а она шьет. Она меня научила в театр на премьеру ходить. «В театр надо ходить на премьеру. Ты, Симочка, купи мне пару билетов». Мы ей купим. Она в театре всегда подсмотрит какой-то фасон. Но она была привередливая. Русским она почти никому не шила, только еврейкам, из калмычек – только я у нее шилась там по рекомендации. У нее был единственный сын, под Москвой на окопах погиб. Он же немец и они в 41 г. высланы были. Они жили в одной коммуналке с венгерской семьей. Кампания у нас была такая: венгр Петя Гарбыш, эвакуированная еврейка Сара Френкель из г. Лида. Они не высланные были, а бежали оттуда. Она закончила обувной техникум и работала на Кировской фабрике на ОТК. Она мне обувь поставляла. Я у нее была эксперимент. Она на карточку напишет. Когда порвется, когда потрется, я записываю – ей скажу. Все так сдружились — и не совсем русские, и в тоже время все опальные. Надо сказать, что нам даже завидовали, думали, что мы такие гордые, к нам на драной козе не подъедешь.
После работы, она заканчивалась в 5, домой на травмае ехать минут 40. Мы могли пойти в кино, раз в неделю по воскресеньям на танцы. Я ходила в кружок бального танца, училась танцевать. Летом в сад Сталина ездили на танцы. Также и вечеринки устраивали: то именины, то крестины, то складчины. Я помню, икру красную мы покупали на бутерброды. Спать ложились всегда в 11.
На калмыцкие вечеринки мы тоже ходили по советским праздникам. Даже родственники могли сказать, мы у вас будем отмечать. Ну, приходите. Это всегда были родственники: все с мужьями и женами – двоюродные, троюродные. А что, картошки наварили, капуста квашенная.
Я когда жила в Сибирь по вкусу не понимала какое мясо: свинина или говядина. А баранину так вообще не видела, пока сюда не приехала. Мы очень редко ели мясо, я вкуса не различала. Я хорошо помню, котлета сырая свиная стоила 13 коп. Мама покупала сразу 100 штук, холодильника не было, называлась стайка. В нашем сарае они замерзали на подносе как в морозилке. Мама жарила, очень вкусные были котлеты. Мама покупала яйца, но нам с Женей не давала, а только Толику, который работал на кирпичном заводе. Она говорила: ты — на свежем воздухе, ты в конторе, а он — на вредном производстве. Мама никогда не показывала своих эмоций, она была само спокойствие, никогда никому не завидовала. Она говорила, что она относится к поколению несчастных людей – что не вовремя родилась. Что она не одинока, что свершилась революция и все рухнуло. Класс, к которому она принадлежала, все потерял.Что надо было родиться или гораздо раньше, или попозже.
В комсомол я вступила в техникуме, там уже надо было обязательно в комсомол вступить. Мне никогда не говрили, что мне нельзя. Я не была круглой отличницей, две-три четверки было, но училась хорошо. Что помогало, среди сибиряков я иногда встречала ровесников, которые никогда кино не видели и не знали кто такой Робинзон Крузо, не говоря уже о Детях капитана Гранта.
Когда мы были на полевых работах в бригаде, я расскажу, так они потом покоя не дадут, расскажи еще. В то время – мы в Элисте жили, отец учитель, мы много читали. Я в седьмом классе уже читала Мопассана «Пышку», а потом «Милый друг» и дальше. И запрещенных авторов мы читали Чарскую «Повесть о рыжей девочке», запрещенные стихи Надсона мы читали из рук в руки. И Блока, Зощенко – под партой – да, в Элисте во второй школе все читали. Она была где сейчас старая милиция. В нашем дворе было очень модно читать. До войны был академический переплет – как бархат.
Калмыки ребята женились на местных девушках, и девушки охотно выходили за них. Жили хорошо. Их никто не осуждал. Мужчин вообще не осуждали мама говорит, мужчина мог жениться хоть на ком. Потом если муж с женой разводился,он детей себе оставлял. Он говорил жене одна пришла, одна и уходи.
Мы услышали по радио, что будет концерт калмыцкой музыки. А потом уже дядя мне сказал, что он по радио слашыл. Потом Саврушев приехал, он у нас останавливался, нам сказал. И в комендатуре стали говорить, что снимают с учета и режима спецпереселения.
Я когда была спецпереселенкой, всегда завидовала тем, кто мимо проезжал в поезде. Я шла на работу, через Зельцовку поезда идут. Мне казалось такие счастливые люди,которые в поезде едут с белыми занавесками. Они путешествуют, а ты не можешь никуда уезать. Единственная зависть, что ты не свободен. Больше особенно не ощущалось. Или мне везло на таких людей. Но на работе меня никогда никто не расспрашивал, почему вас выслали. Может людям и дела никакого не было.
Даже если бы спросили, ну что бы ответила? Да не знаю почему. Всех собрали в один день и выслали. И не объясняли почему? Да в любом народе война всегда рождает и предательство, и героизм.
Как только разрешили, я сразу же поехала в Элисту. Я уже была главным бухгалтером треста столовых и ресторанов. Меня вся родня- Буриновы — отправила как на разведку. Я приехала и написала им – «что это за родина? Ветры дуют. Ни метра асфальта, ни одного дерева. Шляпу свою ношу не на голове, а на морде. Представляете, как я выгляжу? Я добиралась по такой отвратительной дороге, что вообще не только в жизни не встречала, но и не читала».
Я приехала с братом младшим. Он день и ночь плакал все время говорил, не хочу я здесь жить. Пока мама не уехала, давай вернемся назад. Что это за город? Работать негде. Жить негде. Жара несусветная. Я заняла денег у Ульяны и отправила его назад.
Работы нигде нет. Народу много. Степной был районный центр. Я устроилась только по большому блату. Опуш Мутлович был в то время председатель Элистинского горсовета. У нас с ним один брат на двоих. Мамина родная старшая сестра замужем на Сари Джимбиев. Он москвич и не был выселен, всю жизнь работал на Курском вокзале инженером тяги. Я ехала через Москву и у них останавливалась. Вот он написал своему двоюродному брату, я тебя очень прошу устрой на работу наших родственников Ситму и Толика. И Опуш Мутлович меня устроил в Сельхозбанк.
Город лежал в развалинах, как будто немцы только вчера ушли. Русские от калмыков уже отвыкли. Моя школьная подруга Фекла Даниловна Грищенко рассказываала. Когда калмыков выслали, город стоял во всех квартирах двери открытые. Как мародерство. Я сколько семей знаю, кто на калмыцких слезах обогатились.
Те, кто с калмыками жил до войны, они остались. А те, кто наехали позже, они быстро уехали. Вот в нашем совхозе, «40 лет», в котором мы жили позже, калмыков не хотели принимать на работу. Потому что совхоз был зажиточный, богатый. Там было мало калмыков, вернулись те, кто жил там до выселения. Те, кто до войны русские жили, они калмыков встречали благосклдонно. А те кто приехал позже – в оснвоном из Ставропольскогок рая, раснодарского, те потихоньку поувольнялись.
Когда уже обжились, стало нравиться в Калмыкии. Весной вся степь тюльпанами покрыта, наступить негде. Сейчас климат меняется в худшую сторону. В совхозе я коров держала, гусей держала. Свиней держала. Научилась корову доить, молоко подмышками текло. Мы жили богато, если бы мой муж не умер, я бы оттуда не уехала. Мне нравилось там жить. Я работала экономистом в плановом отделе. Потом меня уже выбирали то в сельский совет, то заседателем в суде, то председателем женсовета. Главное — контора была сплоченная, и мы не чувствовали, что мы живем на отшибе. Я им так сказала. Значит так, Нарановы выписывают Новый мир. Вы выписываете Октябрь, третьи – Москву. И потом целый месяц мы обмениваемся толстыми журналами. Я свой прочла – тебе отдала, ты свой пролчла – мне отдала. Тогдав же подписку в городе было сделать дефицит. А в селе – бери сколько хочешь. Я «Иностраную литературу» выписывала и «Вокруг света» и «Новый мир». Огонек мне всегда партком отдавапл. А к Огоньку всегда бесплатное приложение было хорошее – Конан-Дойль шел, Голсуорси. В библиотеку каталог придет, какие галочки постаим, так все и вышлют.
В Сибири мы жили обособленно. Вот даже калмыки, но не наши родственники, не земляки, они в наш круг не входили. С чужими общались мало, в основном с выходцами Западного района. Наши родители так общались и мы, дети, так общались.
На хальмг няр я ходила. Всегда меня приглашали, ну приходи, приходи. Я по-калмыцки тогда хорошо не танцевала, не пела и хорошо еще не говорила. Потому что в Калмыкию мы вернулись в декабре 1939 г, а там война и я плохо говорила. Но мне было интересно, я ходила. Тогда молодежь калмыцкая как гуляла? Никто же не пил — ни браги, ни водки. Ребята – Боря наш, мой брат сводный, Жора Шовунов, Петя Омадыков – они сядут на гитаре, на балалайке, на мандолине играют целый вечер. А плясать еще не каждпая хочет. Придешь, посмотришь, немного поучишься плясать. Народ осбирался, веселился и все на трезвую голову делалось.
А на праздники мама борциги напечет, пирожки с картошкой, капустой целую эмалированную чашку. А потом маму учили бражку желать, и мы пили бражку. Я в первый раз когда пила, не знала сколько надло – сразу целый стакан выпила. Все скажут, мы у вас будем. И никто не смел отказать. Мама всех пускает, все у нас гуляют. На 1 мая ездили на маевку, а Новый год, 7 ноября – у кого-нибудь, все приходили. А калмыцкие праздники – никогда не отмечали. У наших родственников я непомню, чтобы отмечали Цаган или Зул.
Когда Сталин умер, все плакали. Хочешь, не хочешь, а слезы ручьем текли. Как будто отец родной. Мне казалось, что наутро жизнь остановится. Как же солнце зашло наутро, когда его нет? Настолько были зазомбированы. Плакали искренне. Вот такой психоз был.
У каждого поколения своя судьба. Первые два-три года из тринадцати были самые тяжелые. А потом уже вернулась жизнь в обычное русло. Жили как все. Также радовались, также работали. Также женихи были. Также хотели хорошо одеться, ходили в кино, на танцы, в театр.
Мне кажется, что наша жизнь чем примечательна, не было разгула преступности. На улице я не боялась ходить одной как угодно поздно. Я никогда не боялась никула ходить, хотя цену себе знала нерусская идет и придлично выглядит. Меня никто ни разу на улице не оскорбил, не обозвал, не тронул, ни камня не бросил.
На танцах редко стояла, всегда приглашали танцевать. Конечно, мы сами себя держали в напряге, всегда знали кто ты, чего ты. Знали с кем попало не говорить, не общаться. Свою молодость я всегда вспоминаю хорошо. Хотя ты был морально несвободный, с какой-то меткой. Сказать, что кругом все люди жили хорошо, а мы калмыки – плохо, этого не было. Мы жили в одном городе. Одним воздухом дышали. Разве что мы были не свободны. Разница еще в том, что мы или не болели, а хоть и болели, никогда в больницу не обращались. Или не принято было, или боялись. Ладно я была молодая, но и мама не обращалась в больницу. Тогда Лида заболела и уммерла, отец наш заболел и умер. Вот сейчас, если что заболит, я сразу же к врачу.
Шла война, было одно общее горе на всех. Все равно были патриоты. Нам казалось, что после войны разберутся и все станет на свое место.
А я хочу сказать, что в целом что-то для будущих поколений было и хорошего. Например, живи я в Элисте, я до поры до времени оперный театр бы не знала. В Корасноярский театр музкомедии тоже был прекрасный. Даже голодные оставались, на атнцы могли не поцйти, а в оперетту всегда ходили. Многие ребята получили технические специальности. Жили в большом городе, повысили свой культурный уровень.. Раньше в сельскохозяйственной республике все упиралось в одно направление. Наряду с тем, что все было тяжко, было угнетение, какое-то развитие получил сам народ, он развивался, все-таки был толчок к прогрессу, к развитию.