В 14 лет окончил семилетку и пошел работать в колхоз. Тогда в стране было очень много неграмотных людей, которые не разбирались в технике, так что я с 14 лет стал работать на моторе – подавал воду на плантации хлопка. Первоначально-то у нас в селе только скотоводством занимались, Черные земли – это полупустыня. А потом у нас разбили хлопковые плантации, воду на которые подавали с речки, точнее, там не речка была, а заливы с моря, с относительно пресной водой.Потом я работал на станции, которая давала свет в селе, наш колхоз был первым в Калмыкии, который зажег лампочки Ильича. Потом работал на тракторе. Трактора тогда неважные были, производства Сталинградского тракторного завода, копия американского трактора. На нем 2-3 круга сделаешь – и на перетяжку подшипников. Там скользящий баббитовый подшипник был, чтобы его перетянуть, нужно было снимать прокладки. Ты их снимаешь, а там мазут льется, другие отходы. Сложная работа была, и на нее редко кто шел – неграмотные были. Трактора-то выпустили, и СТЗ выпускал, и ЧТЗ, а вот трактористов не было, так что нас уважали. Наша бригада делилась на трактористов и прицепщиков, так у трактористов свой отдельный котел был, и питание другое, как у летчиков.
Кормили нас очень хорошо. В Калмыкии самое главное блюдо – свежее мясо. Сейчас мясо кушаешь, а оно на мясо не похоже – скелет, никакого вкуса нет, а тогда свежее мясо было, кроме того, мы пили калмыцкий чай, в него молоко, масло, соль добавлялась. Еще, бывало, мускатный орех и черный перец бросался. Хороший чай, джоба назывался. Мы так привыкли к калмыком чаю, что обедать без него не садились.
Наш колхоз имени Кирова был колхозом-миллионером, очень богатым колхоз был, известен по всей Калмыкии был и за ее пределами. Наши колхозники участвовали в выставке на ВДНХ и занимали там самые высокие места по овцеводству. Один наш чабан был награжден орденом Ленина. Ему, после награждение, рядом с правлением колхоза деревянный дом поставили, выдали премию, там патефон был, домашняя обстановка, а он во дворе кибитку поставил и в доме не жил. У него спрашивают: «Почему в доме не живешь?» «А мать не хочет. Говорит там жарко», – а сейчас никого в кибитку не загонишь.
Правда зерно мы не сеяли, муку покупали в Ставропольском крае. Собирали обоз, там телег 10-20 и едут в Ставрополье. Туда везли соль, рыбу, а оттуда муку или зерно. Пекарни не было у нас в селе не было, каждая семья сама пекла хлеб. Пекли как – тесто в сковородку положат, второй сковородкой закроют и в золу костра, и там он пекся.
О войне мы узнали только дня через 2-3 после ее начала. Нас когда на обед созывали – над кибиткой красный флаг вывешивали. И вот, только мы пообедали, разъехались работать, как над кибиткой снова красный флаг вывесили. Вызывают. Мы собрались, а там митинг начался. Председатель колхоза, Чумудов, выступал, председатель сельского совета, секретарь партийной организации. Так мы узнали, что началась война и что она уже 2-3 дня идет. Бригада же за селом работала, там никакой связи нет. Сразу же, на митинги, председатель сельсовета вручил повестки прицепщикам. У меня трактор СТЗ был, он четыре косилки брал, на каждой косилки по два прицепщика итого восемь прицепщиков, а если трактор маломощней, то по три косилки, то есть по шесть прицепщиков и вот практически всех прицепщиков призвали. А трактористов не призывают – у нас бронь. Но мы были так воспитаны, что хотели повоевать и без конца штурмовали Лаганский военкомат, наш район отдельного военкомата не имел, был один военкомат на два района, который находился в городе Лагань.
Мы послали в Лагань гонцов, чтобы нас записали добровольцами. Хотели повоевать, думали как Чапай – верхом и с шашкой! Все боялись, что не успеем на фронт. А нам отказывают: «Вы на брони! Нужно заготавливать корма, чтобы зимой кормить скот!» Не брали нас. Правда, один наш тракторист попробовал сбежать на фронт и что с ним стало дальше я не знаю, а мы продолжали работать. Но тут другая проблема возникла – трактора же ломались, нужны запчасти, а их нет. Все на фронт шло, а к нам запчасти не поступали, так что, когда мой трактор сломался, и запчастей не было, я попал на работу на железную дорогу. Работал на железной дороге, а 20 марта 1942 года меня призвали.
Собрали нас в Лагани, и оттуда мы, пешком, железная дорога не работала, пошли в Астрахань. У нас настроение сразу упало – где лошади, шашки? Пешком идем, с сидором за плечами… Когда, через несколько суток, мы пришли в Астрахань – настроение совсем не то было. В Астрахани нас посадили на пассажирский поезд, а я до того вообще никогда не видел поезд, и привезли в Саратов. В Саратове мы дня 3-4 жили на вокзале, прямо в зале ожидания. Спали прямо на полу, каждый вечер ходили в цирк, мы за эти четыре дня одну и ту же программу четыре раза посмотрели, бесплатно. А потом нас посадили в товарный поезд и повезли в Сталинград.
Приезжаем в Сталинград, нас сразу в баню. Только помылись, тут кричат: «Тревога!» Кто помылся, кто не помылся – все построили и на пристань. Там посадили на колесный пароход и повезли обратно, в Астрахань. Пока везли, появился слух, что нас везут домой. Мы все давай протестовать: «Как это домой?! Мы хотим воевать!» Привезли нас в какой-то районный центр. Только начали выгружаться, и тут опять всех на пароход и снова повезли вверх по Волге. Там километрах в 50-60 было село Никольское, где нас, наконец-то, выгрузили.
Там мы начали заниматься – «орудие» – два колеса от арбы, ствол – дышло и вот мы на таком «орудии» обучались. Потом, правда, нам дали настоящее орудие, пулемет и мы стали без конца менять свое местонахождение, все время вертелись вокруг Сталинграда. Я так понимаю – немец прорывается и нас туда бросали, а потом обстановка меняется. И так без конца.
Так получилось, что из нашего набора, а это 200 человек было, я один остался. А мы тогда, это май был, стояли в Курмаяре, тогда это райцентр был, а сейчас он под водой Цимлянского водохранилища. Я с одним стариком, Зиминым, в доме у одного казака жили. Казак старый был, в Первую мировую ранен, и хромал. Дед все время рыбу ловил, а хозяйка его нам эту рыбу жарила, так что мы даже на кухню не бегали. А тут нам сказали, что мы будем формировать особую часть – УР.
И тут немцы подходят к Курмаяру, нам команду на поезд, а председатель колхоза, начал раздавать колхозникам продукты, чтобы они немцам в руки не попали. Вот я помню, как наша бабушка два ведра брала и в маслоцех. Там она подсолнечного масла наберет, на коромысла и обратно в дом. В кадушку масло выливает и снова в маслоцех. Ну и мы с Зиминым ей помогали. А тут тревога, нас собрали и марш на фронт. Нас строем ведут, оркестр играет, дед хромой, идет, рядом бабушка идет, плачет: «Куда вас гонят?» Полюбили они нас.
Погрузились на поезд и поехали в Сталинград. Немец тогда далеко от Сталинграда был, но все время бомбил город. Километров за 30 до Сталинграда немец дорогу разбомбил, наш состав остановился. Мы с состава слезли и пешком отправились в Сталинград. К вечеру пришли в Сталинград, разместились на вокзале, и я уснул. Просыпаюсь – темно, немцы город бомбят, зенитки бьют и никого наших нет, я один. Думаю: «Куда они делись?!» У меня в голове одно бьется: «Я дезертир!» Как влупил по вокзальной площади в город, своих искать, и тут слышу, меня окликают: «Тимофей, куда бежишь?!» Я смотрю, а это старик из нашей части, Дмитрий Зарудный. Они, оказывается, в подвал дома забежали. Я тоже в подвал забежал, а потом из подвала выглядываю, смотрю как бомбят. А вокруг осколки летают и тут я понял – если осколок попадет – хана! Это вот мой первый фронтовой урок был.
К этому времени дорогу отремонтировали и подошел наш поезд. Мы заехали на завод «Баррикады», там пушки делали и ночью, без света, начали грузить пушки на поезд. Нам тогда очень сильно помогали рабочие – света нет, город где-то бомбят, а мы с рабочими в темноте грузим пушки на платформы и крепим их.
После погрузки нас повезли в сторону Ростова. Мы едем, но нам ничего не говорят – куда едем, зачем? Оказывается, наш 53-й укрепрайон, который состоял из четырех отдельных пулеметно-артиллерийских батальонов, должен был оборонять Таганрог – там уже для нас была подготовлена оборонительная полоса, которую мы должны были занять и не пропускать немцев, держаться до последнего. Но пока мы туда ехали, немцы эту линию прорвали и захватили Таганрог. Так что наш эшелон повернули в сторону Воронежа.
Приехали на станцию Лиски. Станция большая, но нам говорят: «Вагоны не покидать!» Командиры батальонов вышли, пошли на станцию звонить, а тут мимо нашего эшелона гражданский проходит. Говорит: «Уезжайте. Тут час всего до бомбежки остался!» Оказывается, немец эту станцию по распорядку бомбил, станция-то узловая, там поезда со всех концов собираются. Вдруг тревога – налет. Я тогда впервые самолеты увидел. Немец налетел и давай станцию молотить, а там поездов много – и с грузом, и с людьми. Наш машинист паровоз завел и потащил поезд на выход. Причем мы видим – железнодорожники кричат, поезд на красный сигнал ушел, а это строго запрещено. Но как-то он проехал, несколько километров наш поезд тащил, потом встал, вокруг лесополоса, а станцию бомбят – ужас… Самолетом множество было, причем, еще наши зенитки бьют, а я думал, что это тоже взрывы от бомб. Я из эшелона выскочил, упал на землю.
До темна мы простояли, а потом двинулись дальше. Приехали на Воронежский фронт, станция Колодезная. Наш 56-й ОПАБ занял оборону у Колодезного разъезда, Давыдовского района, Воронежской области.
В это время как раз сильные бои в Харькове шли, где Хрущев командовал. Там наступать хотели, но попали в кольцо и целыми армиями бежали. В результате немцы смогли южнее нас форсировать Дон и выйти к Сталинграду. У нас он тоже несколько раз пытался дон форсировать, но мы его на эту сторону Дона не пустили. В одну ночь мы даже атаковали. Перешли через Дон и заняли на правой стороне село Сторожевое Первое, огромное село было, и мы в этом селе до самого нашего наступления держались.
Немец нас в полукольцо взял, все время хотел в Дон сбросить. Каждый особенно со всех концов артиллерия, минометы, авиация… Летают разведчики двухфюзеляжные, мы их костыли называли, ракеты пускают, показывают артиллерии куда быть. Мое 76-мм орудие разбило, и я стал пулеметчиком. Помню немцы в психическую атаку пойдут, мы их отобьем, и тут другая поднимается. Пять атак за день было… Лето, немцы идут пьяные, с закрученными рукавами, а у нас замполит батальона, он авиационную форму носи, синяя фуражка, синие канты, так он вдоль позиций ходит и говорит: «Не стрелять!» Они идут палят, а мы молчим. Но, только они начинают через заграждение переходить, так сразу: «Огонь!» Как дашь из пулемета, и немцы, как снопы, падают, а потом на проволоке висят. Отступят, а потом опять в атаку идут. Очень они хотели нас в Дон сбросить! Помню, там одно время даже венгерская женская кавалерийская дивизия нас атаковала, мы когда атаку отбили несколько женщин в плен взяли, их сразу на допрос забрали. Но не смогли они нас сбросить.
25 сентября меня на этом плацдарме ранило. Мы ночью услышали крик на передовой, немецкая разведка схватила одного нашего бойца и в плен тянула. Мы давай их преследовать. Зажали, им деваться некуда и они, по команде, сразу в нас несколько ручных гранат бросили. Но нам повезло, гранаты итальянские были, чуть больше куриного яйца, мы потом пользовались ими. У нашей-то Ф-1 осколки крупные были, и разлет на 200 м, а у итальянской осколки небольшие. Нас никого не убило, но все раненые были. Языка немцы не взяли, отбили мы его, но уже мертвым.
Мне осколок в колено попал, прямо в сустав, так что я не только ходить не мог, мне даже шевельнуться ногой больно было. Так что меня отправили в госпиталь в Камышин, где я целый месяц лечился. После госпиталя попал в батальон выздоравливающих, а потом опять на фронт.
Попал я пулеметчиком в 150-ю дивизию 21-й армии. Тогда в Сталинграде жестокие бои шли, немцы пол Воронежа захватили, но командование готовилось к наступлению, с задачей окружить немцев в Сталинграде. 51-я армия из Калмыкии пошла наступать вверх, а мы сверху. Но в этой дивизии я недолго пробыл. Через 2-3 дня, после прибытия, мы пошли в наступление, через пять дней немцев окружили, а потом меня снова ранило. Помню со вторым номером, Гришей его звали, мы с пулеметом бежим по снегу, а тут немцы нас из минометов накрыли. Наш пулемет разбило, меня в голову ранило, а Гришу в ноги и в живот ранило. Очень сильно помогло, что на мне каска была, шапка, подшлемник. Осколок хоть каску и пробил, но задержался.
Меня опять в госпиталь. Раненых тогда много было. Тяжелых на повозках и машинах отвозили, моего второго номера забрали, не знаю выжил он или нет, а я легкий, ходячий, так что своим ходом пошел. Зашел на один хутор, там машин полно, то снаряды везут, то раненых. Смотрю – мой командир батареи из УРа, хороший командир, ленинградец, Гапоненко его фамилия была. А после ранения каждый же в свою часть попасть хочет, привыкаешь там, как к семье. Я к нему подходу, говорю: «Товарищ лейтенант!» «Ты кто такой?» Я говорю: «Кутыгин, у вас в батарее был». «Куда идешь?» «В медсанбат». «Поехали со мной. Ты ходячий, долечишься в нашем медсанбате». Я обрадовался, как же, опять к своим. И мы на перекладных поехали. Приехали в часть, все знакомые, друзья.
Оказалось, после моего ранения наш УР из Сторожевого Первого сняли и ближе к Воронежу перебросили. Да и УРа уже не было, месяца за полтора до моего возвращения, его переформировали в 270-ю стрелковую дивизию. Попал я в 810-й артиллерийский полк. Гапоненко хотел меня в свою батарею забрать, но вместо этого меня направили разведчиком во 2-ю батарею 1-го дивизиона 810-го полка. Был я огневик, а стал разведчиком.
Разведка в каждой части есть. И танкисты, и артиллеристы, и авиация. Без разведи часть жить не может. В пехоте разведчик должен ловить языков, у нас, в артиллерии, день и ночь наблюдение.
Стояли мы тогда в Павловске. Дома там прямо к воде подходили, и в одном доме у нас на чердаке наблюдательный пункт был оборудован. Мы в бинокль наблюдаем, в доме командир батарее расположен, Левин, он нам сперва не понравился – рыжий, конопатый, волосы аж красные и подстрижен ежиком, а потом полюбили, общительный, поет. Мы наблюдаем, передаем данные на закрытые позиции батареи, она стреляет. А когда сильный артиллерийский или минометный огонь – на чердаке один наблюдатель оставался, остальные в подвале прятались, мы люди уже обстрелянные, знаем.
Однажды меня и командира взвода Петухова, он из детдомовцев был, хорошо на гитаре играл, вызывают в штаб дивизиона. Там сидит капитан, начальник дивизии, еще какие-то люди, и нам дают задание – мы должны пересечь линию фронта, выйти в точку, выявить артиллерийские позиции немцев и отметить их на карте. Там же меловые горы, немцы на них сидят и за 30-40 километров видят, что у нас в тылах творится, а мы ничего не можем увидеть. Так что у нас задача была – никого не ловить, а наблюдать, выявить артиллерийские, минометные батареи, нанести их на карты и вернуться обратно.
Вывезли нас на передовую, там саперы нам проход сделали и в 2 часа мы пошли туда. Сами в белых масхалатах, автоматы белым обмотаны, только лицо и видно. Это 21 января было. Прошли за линию фронта. Поземка, вокруг все метет, ничего не видим. Чуть не нарвались. Разговор услышали, обошли. Прибыли на место, устроились там ночью. А мимо нас итальянцы с передовой в тыл идут. Я смотрю – один идет. Говорю Петухову: «Давай его захватим! Он на меня: «Ты что?! Только узнают, что солдат пропал, сразу искать станут! Нас обнаружат и задачу мы не выполним!» Ну да, я-то меньше понимал, а Петухов училище окончил.
Рассвело, мы смотрим – все позиции перед нами как на ладони. А они сильно и не маскируются, их же за меловыми горами не видно, нас-то они не ждали. Вот так лежали мы и наблюдали – где какая батарея стоит, где минометная, где орудия крупного калибра. Два дня так наблюдали, а потом, опять в 2 часа, обратно пошли, так договорено было, нас ждать должны были. Удачно прошли, начали нейтралку переходить и, уже в конце нейтралки, немцы нас обнаружили. Началась стрельба из автоматов, артиллерия подключилась, наши, их, но прорвались.
Мы не знали зачем это все надо было, а оказалось, что мы готовились в наступление. А наши же внизу, как на ладони, немцы даже гору, где они сидели, водой облили. Пошли мы в наступление. В первый день оборону прорвать не смогли – вперед кинулись, а гора, водой облито, лед, все вниз падают. Но наши данные очень помогли и мы смогли прорваться. Прорвали оборону и пошли на запад. Против нас не немцы стояли, а итальянцы, а они вояки никакие. Только наша дивизия в плен 18 000 взяла, в основном итальянцев. Мы их макаронники звали. Когда заняли их окопы – сколько там макарон было… Сырые, вареные, жаренные, не могут они без макарон.
Пошли дальше и в одном месте под налет пикировщиков попали… Сильно тогда пострадали, и техника, и люди… После этого налета меня из разведчиков перевели в командиры орудия и до самого конца войны я в этом полку командиром орудия и провоевал.
Дальше и трагедии были и победы… Освободили Алексеевку, Старый Оскол, Новый Оскол, Белгород, а 16 февраля 1943 года мы освободили Харьков. Там нас опять авиация побила…
В Харькове народ бедствовал… Бой еще идет, а люди из домов выскакивают, бегут с топором, от убитой лошади отрезают что-нибудь, что бы поесть… В хороших местах, бывало, идешь, так жители помогают, едой делятся, а тут они сами нуждаются… Помню, зашли в одну квартиру, там женщина сидит – нога замотана, рука замотана, инвалид. Мы спрашиваем: «Что такое?» «Да вот нас на станцию гоняли, лес разгружать. А там бревна большие, женщины ничего сделать не могут, и тут немец выхватил лом и по ноге меня ударил». «А рука?» «Недалеко лагерь для военнопленных был, там большие были цистерны стояли, в этих цистернам заквашенная капуста была. Нам есть нечего было, так что мы лазили, набирали капусту. Немец нас увидел, по нас с автомата бьет и пуля попала». И она это так обычно рассказывала, аж до слез довело… Потом она еще рассказала, что ее младшая сестра с большим немцем сожительствовала, и у нее еда была, даже мед в бочке, а вот не помогала. Ну мы узнали, где сестра жила, арестовали ее, не знаю судили ее или что…
Из Харькова мы пошли на городишко Мерефа, освободили его. Мы, вроде бы, на Полтаву наступать должны были, а нам немец как дал… Мы растянулись, снабжение плохое и питание плохое, техника отстала. Верховному командованию, видимо, надо было войска остановить, дать отдохнуть, привести себя в порядок, а мы все вперед до Полтавы! А немцы из Франции танковый корпус СС подтянули, из четырех дивизий – три танковых, «Адольф Гитлер, «Рейх» и «Мертвая голова, и одна мотострелковая «Великая Германия». Все молодые, не моложе 20 и не старше 25 лет, все настоящие гитлеровцы, преданные… Они нам как дали…
Помню, остановились на какой-то реке, мы на этой стороне – немцы на той. Я ночью орудие на прямую наводку, там разбитый дом был, так я орудие прямо в него закатил. И с земли ничего не видно, и сверху – маскировка сильнейшая! Бои идут тяжелейшие, нас самолеты бомбят и так несколько дней. Потом оказалось, что немцы прорвали оборону, и нас окружают. Поступила команда отступать. А у нас уже, вместо выбитых лошадей, трофейные итальянские машины были, колеса резиновые, такие огромные. Прицепили к ним пушки, стали отступать. Но, только первая машина пошла – сразу взрыв, и машины нет. Другая пошла – тоже самое. Так мы три машины потеряли. После этого нам поступила команда привести орудия в негодность и оставить их. Мы затворы вытащили, это самое простое, можно еще пушку взорвать, но самое простое – затвор вытащить, а без него уже все, орудие нельзя использовать. Бросили затворы в реку и начали отступать.
Сзади нас поляна, за ней лес. Бежим в лес, хорошо, снег пошел, авиация не летала, а так, немцы танки пустили, а они не только стреляют, но и давят нас – чистое поле, окопов нет, спрятаться негде… Бежим, уже лес недалеко, и тут из леса как заработают немецкие пулеметы… Оказывается, там тоже танки, с тыла к нам зашли…
Повернули на юг. Бежим, а у меня красивый белый полушубок был, длинный, сшит прекрасно, теплый. Я бегу, а в нем неудобно. Бросаю полушубок и так, раздетый, в гимнастерке бегу дальше… 7 марта мы отступать начали…
В конце концов забежали в село Ивановка, большое село, длинное, там наша дивизия стояла, только, когда я забежал – нашей дивизии уже и нет, совсем другая часть стоит, все перемешалось… Смотрю, у забора лошадь привязанная стоит. Я на нее сел верхом и в лес поскакал, там недалеко, метров 400 было. И вдруг раз – снаряд! Чуть не задел, немного дальше ударил. Я пригнулся, а тут второй – меня с лошади прямо ветром сдуло… Лошадь я упустил, она повернулась и обратно побежала, где я ее брал, и встала там. Я смотрю – немецкий танк. Без лошади куда деваться? Я вернулся назад, опять сел и как вдарил по селу. Проскочил село, а там уже лес. Я в лес, а там народу полно, из разных частей, и женщин полно – медсанбаты разные… Тут какой-то полковник взял на себя командование: «Слушай мою команду! До вечера ничего не предпринимать, а вечером будем на восток пробиваться». А на востоке гремит, немцы туда.
Ждать, так ждать, а я замерзаю – я ж только в гимнастерке. Правда, мне фуфайку быстро нашли. Начали из окружения выходить. Как ночь – выходим на дорогу и двигаемся, немцы ночью не ездят. Днем-то все время курсируют и танки, и машины, и мотоциклы, так что мы днем либо по лесу шли, или отдыхали, а ночью по дороге шли. Я, сперва, на лошади был, в разведку ездил, узнать где немцы, а потом у меня лошадь какой-то начальник забрал, не помню как я остался без лошади.
Я в валенках был. За эту дорогу они у меня прохудились, дырки сплошные. Я в них соломы или бурьяна натолкаю, чтобы голой пяткой не идти. Да еще погода – утром снег растает, в валенках по воде идешь, а ночью все замерзает. И вот в одном месте стоит домик, там дедушка с бабушкой старые жили. Мы зашли, передохнуть, а у бабушки ноги болели, это я сейчас понимаю. Она мне говорит: «Отдай мне валенки, а я тебе глубокие галоши дам. У тебя же валенки худые, а у меня ноги болят, тепло надо. Дед подошьет мне подошву». Я бы с удовольствием валенки отдал, но через у меня же в лесу галоши через полчаса разорвутся – там же такой сушняк… Как я босой буду? И не отдал, не поменялся.
Потом зашли в одну деревню, немцев там не было, а мы все устали, заснули, и тут хозяева нам кричат: «Немцы!» Мы вскочили, пробились в лес, ушли…
Пока шли – куда не кинься – немцы. На них натолкнешься, отстреливаешься и снова в лес. А тут патроны кончились… У меня автомат ППШ и ни одного патрона нет… Как-то чуть не попались к немцам. Деревня, дома стоят и тишина. Мы туда подошли, чтобы поесть что-нибудь, голодные страшно, а там какой-то обоз немецкий стоял. Немцы открыли огонь и мы еле-еле оторвались… А потом я попал в плен…
Шли по дороге. Уже заря начиналась, по дороге нельзя идти – надо либо в лес, если возможность есть, либо на землю упасть и лежать, чтобы не заметили. Только, видимо, нас уже давно приметили… Мы, человек двадцать, идем, вдруг немцы нас в копыто взяли: «Руки вверх!» В плен взяли… А я так боялся плена – лучше смерть, а не плен… Я же при наступлении в селах видел, как на столбах болтаются, люди рассказывали, что гестапо творило… И тут плен…
У меня, как командира расчета, автомат был, а их тогда мало было, практически у всех винтовки, так немцы стали нас разоружать, винтовки берут, бьют прикладом об землю и ломают. А мой автомат немец забрал, держит в руках, любили они наши автоматы. Стоит с автоматом, смотрит на меня, а я молодой еще совсем был. Он на меня смотрит, говорит: «Большак?» Я думал он дорогу спрашивает, по-украински большак – это центральная дорога. Я ему на дорогу махнул, мы же параллельно ей шли, чтобы не заблудиться, а он как дал мне, и я упал… Тощий, голодный, недели 2-3 после окружения прошло, точно день не помню. Поднимаюсь, а он, оказывается, спрашивал у меня не большевик ли я…
Вывели нас на дорогу, там бронетранспортер стоит, еще немецкие солдаты, много… Они как раз окруженцев вылавливали, мы им мешали в тылу. Они на бронемашине сидят, а мы на дороге. Стали завтракать, достают хлеб, масло. Мы спрашиваем поесть – не дают… Тут наших пленных по дороге ведут, нас в эту колонну и на запад. Идем, раненые, голодные, а у меня в голове один вопрос крутиться: «Как убежать?» Колонна растянулась, в ней много раненых, а охраняют нас два автоматчика – один впереди и один сзади. Тут, на мое счастье, крупа пошла. Бьет в лицо, мы отворачиваемся, видим, что конвоирам тоже нехорошо. Идем по дороге, вдоль нее снега уже нет, а тут заходим в лесополосу – там огромные сугробы. Я думаю: «Вот момент!» Чуть пригнулся, и туда, в сугроб, а за мной еще несколько человек. Другие остались, но не будут же пленные докладывать, а немцы не видят. Просидели мы в сугробе пока колонна прошла, а потом вышли и на восток. Так я несколько часов был в плену…
Начали снова выходить, уже ноги не несут… Кругом снежок прошел, смотрим – черная полоса земли. В чем дело? Оказывается картошка там посажена была. Начали ее выдергивать, а она, видимо, не один год уже как посажена, сгнила. Ты ее выдергиваешь, а крахмал высыпается, глина попадает, земля… Стали делать лепешки, нашли жестянку и на костре пекли оладьи, без соли, масла. Как наелись – у всех рвота…
В конце концов, вышли к своим. Я попал в свою часть, а там уже мало кого из стариков осталось – кто убит, кто ранен, кто пропал… Проверку я не проходил, капитан СМЕРШа хороший попался, много знал. Есть приказ проверять – но все-то не проверишь. А меня же знали. Правда, один случай был. Я в землянке сидел, ребятам рассказывал как в плен попал, тут комполка заходит, говорит: «А ну-ка прекратите! Это очень плохо! Никому больше про это не говорите!». Потом я узнал как относились к военнопленным, недоверие было.
Вышел я когда уже мы все города сдали… Харьков сдали, Белгород, я уже за Белгородом вышел. Дивизия растрепанная, но знамя вышло, командование вышло, командиром у нас тогда Беляев был. Мне рассказывали, когда дивизия выходила, то те части, которые ее пропускали – они в Сталинграде пушки получили, а прицелов нет, так они прицелы у наших пушкарей забирали, наши-то потом получат, но наши тоже не дают прицелы.
Отвели нас от фронта на формировку. Отвели нас на 40 километров от фронта, мы перед Курской дугой там четыре месяца стояли, занятия проводили, новые пушки получили, ЗИС-3, до этого-то у меня образа 1922 года была, тяжелая громина, клепанная. А тут ЗИС-3, она гораздо лучше была. Но мы там не только стояли, еще окопы рыли, блиндажи строили, укрытия для пушек. Думали: «Зачем в 40 километрах от фронта?» Мы ж не знали, что Жуков разгадал, что наступление здесь будет, не знали, что окопы на 300 километров в глубину рыли.
Потом слух пошел, что немец здесь, на Курской дуге, наступление готовит. Нам рассказывали, что он новые секретные танки применит, «пантеры», самоходное орудие «фердинанд», а нашей задачей будет с танками на прямой наводке бороться. С закрытых огневых позиций мы редко стреляли, гаубицы стреляли, 152-мм и 203-мм пушки, минометы, а мы на прямой наводке. Когда боев нет замаскировался и сидишь, никакого движения, если заметят то все. Причем, на немцев смотришь – тоже, только чистое поле, ни одного кустика, все нормально. А стоит разведчикам пойти – сразу пулеметы, пушки заговорят, все замаскировано, и у нас тоже.
Наша разведка тогда уже знала про «тигры» и «пантеры», нам рассказывали о них, говорили о том, какая у него какая боевая мощь, какая маневренность, рассказывали про его уязвимые места, куда стрелять надо, каким снарядом. Например, по гусенице можно фугасным бить, а вот по броне уже бронебойным, или подкалиберным. Меня, как командира орудия, километров 5 в танке провезли, чтобы не боялись. Потом спрашивают: «Что запомнил?» Я говорю: «Ничего не запомнил, ничего не видел. Все время, земля, небо, земля, небо». «Вот так и танкист противника ничего не видит. А ты сидишь, замаскированный, у тебя больше преимущество. Ты должен победить, а не он. Ты все время за ним следишь, а они тебя не видит».
Прислали нам бронебойные, подкалиберные, бронепрожигающие снаряды, много разных снарядов, после чего отправили на фронт. А нас и за 40 километров самолеты бомбили, но, считалось, что у нас тыл, это ерунда, а тут нас на фронт… Попали мы на южный фас Курской дуги.
5 июля в 4 часа нас по тревоге подняли. А вечером перед этим у нас партсобрание была, меня в кандидаты в члены партии приняли. Я пообещал, что буду бить их без пощады и вот, в первый же день я подбил танк «тигр». Он неожиданно у меня перед глазами появился, и я его подбил. А у нас в дивизии газета «Храбрый воин» выходила и вот, сразу же, после того как я подбил «тигр», эта газета выпустила листовку, что Кутыгин уже один танк «тигр» побил.
Курская дуга – это такое сражение. В истории таких сражений не было и после, наверное, никогда и не будет! С обоих сторон миллионы человек, сколько танков. Наша авиация впервые на Курской дуге завоевала небо! Смотрим – внизу Илы идут, штурмовики, над ними бомбардировщики, они тылы бомбить будут, а между ними, сопровождают, истребители. И без конца идут эскадрильи, полки, дивизии. Для нас, на земле, это такая радость была!
12 июля мы пошли в наступление. До этого-то отступали, на южном фасе некоторые на 30 километров отступили, такая у немцев сила была, что трудно было ее остановить. А потом пошли в наступление. Дошли до Белгорода, а у нас командир дивизиона белгородским был, так он перед своим родным городом на брюхе прополз, огонь корректировал. Освободили Белгород, мне за «тигр» дали медаль «За отвагу», это моя первая награда.
Как только освободили Белгород нашу дивизию с фронта отвели, вперед другие части пошли, а мы-то оборванные, искалеченные, половину техники потеряли, много убитых и раненых…
Как только с фронта отвели – сразу приказ: «Подшить белые подворотнички, заштопать гимнастерки!» Потом нас погрузили в эшелоны и направили в сторону Москвы. Мы думали, нас в Москву везут, показать ее. Подъезжаем к Москве, москвичи говорят: «Скоро в Москве будем», – а нас раз и на север, на Калининский фронт.
Прибыли на Калининский фронт, разгружаемся, все эшелоны на разных разъездах разгружались. Разгрузились, вокруг леса, глушь, болото, комары, ночи нет. Я-то родился и воевал на юге, летом ночь короче, но есть, а тут солнце село и сразу же там же взошло.
Мы быстро разгрузились, и в лес – немцы же не дураки, самолеты-разведчики летают, дорогу контролируют. И так у нас удачно получилось – только солнце только солнце село, мы выгрузились и сразу к передовой. Туда подошли – уже светло, белые ночи.
Заняли огневые позиции и нам команда: «Провести разведку боем, прощупать огневые точки противника». Ну командование роту или батальон пустило, а немцы не ожидали, и, вместо разведки боем, мы оборону прорвали. Пошли дальше города освобождать города. За освобождение города Демидов я вторую медаль «За отвагу» получил.
Пошли дальше на запад – Смоленск, Белоруссия. В Белоруссии, в районе города Полоцк, мы форсировали Западную Двину. Наступали-то не все полки дивизии, один всегда в резерве был, а вот артиллерией всегда прикрывали. За день до переправы везде партийные собрания прошли, а я уже парторгом батареи стал, командир орудия и парторг. Провожу собрание, говорю: «Нашей батарее надо выделить одно орудие, чтобы оно форсировало в рядах пехоты. Кто будет добровольцем?» Там не только наша батарея выделяла. Я смотрю – все молчат. А на собрании замполит полка Шадрин присутствовал. Ну я и говорю: «Пойду я, как парторг». Ночью один дом или сарай поломали, плот сколотили, туда орудие закатили. А у меня в расчете некомплект был, три человека, но, из других расчетов взяли, как положено – семь человек, и поплыли. Я на плоту один, все остальные в воду, плывут и толкают плот на ту сторону. И тут нас обнаружили, как огонь по нам открыли – орудия стреляют, пулеметы, самолеты появились. А я, как бывший пулеметчик, на Курской дуге подобрал один ручной пулемет разбитый. Отдал артмастреу батареи, чтобы он отремонтировал и всегда с собой его возил, особенно когда на прямую наводку выходили. На закрытой-то позиции он у меня в кузове машины валялся, а так с собой вожу. Не положено по штату, и за это наказывали, но очень он помогал. Нападение-то стрелковым оружием отбивали, тут пулемет нужен! Вот я сижу на плоту, немцы бьют, а я своим пулеметом отвечаю. Переплыли реку, наш-то берег пологий, а немецкий высокий, обрывистый. Пытаемся вытащить, сил не хватает. Тут пехота подбежала, за лямки подхватила, вытащила и мы вперед пошли. Освободили поселок Улла. Весь расчет моего орудия наградили, все ордена получили, кто Отечественной Войны, кто Красной Звезды, а меня представили к Герою Советского Союза, меня все поздравляли. А потом меня командир дивизии вызывает и вручает орден Красного Знамении. Представление в полку прошло, в дивизии, а командарм, Чистяков, говорит: «Хватит!» Меня в калмыки все героем называют, мне даже неудобно иногда. Знаю, Кирсан несколько раз ходатайствовал, за меня и еще одного калмыка. Его уже за войну с Японией представили к герою, но он орден Красного Знамени получил. И потом ему дали Героя, а мне нет. Люди подписи собирали, доказали, что ему Героя сталинский режим тогда как калмыку не дал.
Потом освобождали Белоруссию, Литву, Латвию, там не поймешь, то в Латвии, то в Литве, мы границ не разбирали. Когда переходили границу с Пруссией или Польшей наш командир попал в окружение, его наблюдательный пункт немцы окружили. Там на НП был такой Галкин, радист и разведчик, и он вызвал огонь на себя, а потом корректировал его. Все кто были на НП остались в живых, а Галкин погиб… Потом приказ по дивизии был, торжество, нам из Горького привезли новое орудие, а этот Галкин, до войны, как раз в Горьком на заводе работал, детали для орудий делал. Нашей батарее присвоили имя Галкина. Мы на митинге клялись оправдать высокую честь, не опозорить.
Подошли к Балтийскому морю и отрезали там немецкую группировку более 300 000 человек, громадная армия. Наши уже к Берлину подходили, а у нас немцы все оборону пытались прорвать, а наша задача не пустить их. Их потом пароходами, военными кораблями вывозили, а в море их наши корабли топили.
Война вот-вот должна кончиться, каждый думает: «Все, живой останусь». А 8 мая наша дивизия провела разведку боем. Я на прямой наводке стоял, впереди аркадная железная дорога, и немцы по ту сторону, их там трудно их взять… Мы готовили наступление, я на прямой наводке, а когда я на прямой наводке – я там главнокомандующий. Там никто не командует, связи мобильной еще не было. В общем, пустили разведку боем, столько людей погибло…
9 мая комбат выскакивает из окопа, кричит: «Товарищи, война кончена! Мир! Германия разгромлена, подписал капитуляцию!» Он, оказывается, только радио включил, так-то радио он редко включал, связист запрещал, батареи садятся, и вот так услышал. Мы как услышали, сразу давай стрелять! Стреляет, пулеметы бьют, разноцветные ракеты выпускают, а немцы молчат. Когда дошло, что Победа – все обнимаются, целуются, смеются, поют, плачут! Один наш солдат сидит и плачет. Командир полка говорит: «Ты что старый солдат плачешь? Радоваться надо, война же кончилась! «Я радуюсь. Но как вспомню, сколько моих друзей-земляков погибло, вот поэтому я и плачу»…
Сразу, когда наши узнали о капитуляции Германии, к немцам самолеты полетели, бросали листовки, по радио к солдатам на немецком языке обратились: «Война закончилась, Берлин взят, сдавайте в плен». В нашей дивизии сразу наладили связь с немцами. Немцы говорят: «Сейчас к вам приедет делегация». Я тогда на передке стоял, подошла наша машина, с громкоговорителем, музыка играет, песни. Потом командир дивизии приехал. Откуда-то стол взяли, красным сукном накрыли. Потом еще наше командование приехало. Стоят около стола, там карта. Тут немцы подъезжают, а нам же интересно на них посмотреть, но не пускают. Правда, увидели, их генерал какой-то замухрышка был, в рабочей форме стоит, а наш приехал в красной фуражке, погоны парадные, золотом блестит. Стоят, что-то говорят, а потом немец назад уехал. Оказывается, условия капитуляции обсуждали, как немцы будут сдаваться. Список всех солдат, всех офицеров, там же и военные преступники были, да еще отдельный список на власовцев. Они как пошли сдаваться – танки только линию фронта пересекут – вот площадка, танк оставить, сам, под конвоем, в тыл. Пехота идет, оружие бросает. Причем, мы тоже не просто так стояли – я на прямой наводке был, чтобы, если дернутся… Так они и сдались.
Война кончилась и я в состав партийного бюро полка попал, разбирал дела провинившихся. Солдат и сержантов к нам меньше попадало, их, скорее, на гауптвахту, а офицеров на гауптвахту не сажают, для них либо офицерский суд и или партбюро.
— Спасибо, Тимофей Яковлевич. Еще несколько вопросов. Вы жили в калмыцком селе, а школа какая была русская или калмыцкая?
— Калмыцкая. Но все преподавание на русском языке было. До войны у нас никаких проблем на межнациональной почве не было. Детские драки были, но это чепуха.
— Пред войной велосипед, часы, приемник у вас были?
— Велосипед у меня появился, когда я уже был трактористом работал. Это было большое достижение – велосипед. Приемников до войны не было, ну, может у кого-то и был, а так в колхозном клубе детекторный преемник был. Часы только у богатых были, у тех, кто до коллективизации скотопромышленниками были. А у нас семья большая – восемь детей было. Патефон был, отец за патефон бычка отдал. Очень любил он, по праздникам, ставить патефон на окно и заводить пластинки. Тогда патефон лорогой был, а тут смотри, у бедняка Кутыгина патефон.
— Какие пластинки слушали?
— Саратовские частушки, народные песни. Пластинок мало было. Если кто-то куда-то поедет – может привезти пластинку.
— Что для вас тогда было лакомством?
— Да мы тогда ничего и не знали. Мясо натуральное было, молоко, кисломолочная продукция, кумыс.
— Вас призвали в 1942 году. Какое было общее настроение?
— Когда я не знал – рвался, а потом, когда пороха понюхал, уже не так сильно.
— До того как вы стали артиллеристом, вы в пехоте воевали?
— Нет. Я разу артиллеристом стал, потом, когда орудие, станковым пулеметчиком был, с Максимом.
— Как вам пулемет максим?
— Это грозное оружие, надежное. Все командиры старались, чтобы у них побольше станковых пулеметов было, тогда ты вооружен. Автомат тоже сильное оружие, но он только на 200 метров бьет, а максим далеко доставал.
— Какую позицию копали под ЗИС-3?
— У нас инструмент прикрепленный был. Раз щелкнул и у тебя лом есть, кирка, лопаты. Где орудие поставил – его моментально нужно закопать, причем так, что, если прорыв, то ты орудие мог вертеть в этом окопе, танки с тыла, справа, слева и все. Потом командир должен начертить карточку ПТО, определить какие ориентиры впереди, присвоить им звание, ориентир № 1, например, церковь, или школа, или отдельно стоящее дерево. Я это должен все разметить, а каждый из расчета должен ориентиры знать. Когда бой начинается – дым, танки идут. Я вижу откуда, сразу: «Ориентир № 3!» Все знают что это, и орудие туда наводят.
— А во время боя на прямой наводке сколько человек у орудия?
— Все потери идут, я говорил остается совсем мало, а воевать надо
— Мне говорили, что у самого орудия только заряжающий и наводчик а все остальные в ровиках сидят в основном?
— Все, что они в ровиках сидеть будут? Все работают, один поносит ящики, другие снаряды протирают. Надо, чтобы заряд чистый был, без смазки, а то так орудие можно быстро из строя вывести. Потом следить нужно какое давление в орудии, откат какой, накат какой. Бывает что выскочит ствол туда, следить, там и шкала есть, где норма, но в бою мало кто на это смотрит.
— Во время второго ранения вас спасла каска, а вообще каски часто носили?
— Да. Бывало, конечно, что до конца войны их выбрасывали, а командиры ругали. Но чаще носили. Правда, не всем они помогали, некоторым наоборот, от каски же тоже осколки летят.
Мы и противогазы носили. Конечно, когда выдавали, и идем в наступление, их выбрасывали, лишний груз, а потом, после боя, ищут. Командиры строго спрашивали, особенно к концу войны. Думали, что немцы применять газы.
— Самострелы в УРе, или, в последствии, в дивизии были?
— Нет. В УР подбирали людей боле менее грамотных, проверенный. Мы, особенно командиры, гордились, что мы УРовцы.
— А перебежчики были?
— В УРе ни одного человека не было. Потом, в дивизии, были. Уже в Латвии или Белоруссии где-то взяли в плен офицера одного, и одну женщину из штаба. И потом немцы выбрасывают репродуктор, говорят: «Сейчас будет выступать ваш однополчанин». И женщина выступает, говорит: «Артиллеристы, пехотинцы, сдавайтесь в плен. Вот мы к немцам перешли, тут все хорошо», – и так далее.
Переходили многие. Вот у нас были русские богатые – четыре брата, так они, при первой возможности руки подняли и ушли туда.
Те кто на границе немцев встретил – там мало переходило, ну да там кадровая армия, а вот когда набрали таких – те да, переходили.
— Среднеазиатского пополнения к вам приходило?
— В УРе, практически нет, он больше славянский был, ну и кавказцы тоже, а вот когда в дивизию переформировали – там приходило.
— Как относитесь к среднеазиатскому пополнению?
— Шутки были и анекдоты. Например, поймали немцы одного, стали допрашивать, а он дальше даже взвода не знает, в какой части. Так немцы взяли написали бумажку и приклеили ему сзади: «Иди домой». Он приходит, а на бумажке написано: «Нам не язык, вам не солдат».
— Со СМЕРШем приходилось сталкиваться?
— Разговаривал, когда я был парторгом. Меня же уважали не только в батарее, но и в дивизионе, и в полку. Я капитана-смершевца хорошо знал.
Но в полку я редко с ними сталкивался, а вот когда в УРе был – там СМЕРШ часто приходил на беседы, как я понимаю, настроение поднимали и искали что-то.
А так – когда зимой 1943 года на Харьков наступали – у нас все органы дивизии работали. Кто снабжает, кто судит, кто расстреливает, а оттуда когда выходили – все бойцами стали. Он полковник, прокурор дивизии, а автомат на шею и все ему подчиняются.
— Показательные расстрелы в дивизии были?
— Были. Один был такой расстрел молодого солдата расстреливали. Мы так переживали все. Сейчас бы этому никто не придал значение, а тогда военное время, когда плохая дисциплина, разболтанность появляется, видимо, нужно было показательный расстрел провести, чтобы поднять боеспособность.
Солдата осудили за то, что он на сержанта винтовку направил. Сержант занятие проводил – перебежки, ложись, встать и т.д. И тут один солдат на сержанта винтовку направил. Его судили. Дивизия тогда на марше была. Шли ночью, днем отдыхали. Приходим в лес, а в лесу заседание трибунала. Солдата привозят и суд идет. Говорят, что он враг, предатель, он на сержанта напал, а сержант этот имеет медаль «За оборону Ленинграда». Ему слово дают, а он обращается ко всем, говорит, я в детдоме вырос, сержант на год меня моложе, прошу всех солдат офицеров, я буду воевать. Такую речь подготовил, наверное, ему помогли в отделе воспитания, а может и сам он. Я стою, думаю: «Простят», – все на его стороне. А после совещания, трибунал зачитывает приговор: «Расстрелять. 24 часа на обжалование».
Ночью на марше все только и говорят, что об этом солдате. День проходит, второй, третий, молчат. Мы думаем, что, наверное, помиловали. А дня через три вызывают командиров подразделений, парторгов и солдат, которые нарушают дисциплину. Построили 16 рядов, и объявили, что приговор будет приведен в исполнение. Командир дивизиона говорит мне: «Готовься, будешь расстреливать». Я говорю: «Да вы что?!» «Ты что за врагов?!»
Рядом стоит грузовая машина, борт открыт, стол застлан, перед машиной яма. Привезли солдата, но расстреливали его другие люди, там взвод управления или как его там. Двенадцать человек и офицер. Он перед ямой стоит, лицом к нам, председатель военного трибунала зачитывает приговор: «За то, напал на сержанта, хотел его ударить штыком приговаривается, – и команду подает, – По изменнику родины». Те как из автоматов дали, солдат весь в дырках, упал, но не в яму. Офицер подошел, из пистолета в голову выстрелил. Потом его в яму столкнули, и могилу затоптали, чтобы ровно было и никакого бугорка не было. А на второй день получаем газету «Храбрый воин» и там написано о нем, что-то типа: «Да пусть его могила зарастет чертополохом, чтобы никто никогда не узнал где он лежит», – и так далее. Мы эти слова читаем и каждый думает: «Да лучше немец убьет чем свои убью».
После войны уже, я прокурора встретил, говорю: «А помните расстреливали?» А он говорит: «Я что-то не помню». А потом до меня дошло – может он никогда и не скажет, а то вдруг родня придерется.
Потом еще старшину расстреляли, но это мы считали правильно. Все вперед идут, а он население грабил. Так что старшину правильно расстреляли, а вот за того солдата мы переживали.
— В 1943 году в армии были введены погоны. Как вы к этому относились?
— Молодые спокойно, а те, кто постарше возмущались: «Как же так, мы золотопогонников в Гражданской войне били и опять?! Что это такое — генерал и офицер!» Я когда из окружения шел, мы без погон были, а когда вышли – нас уже с погонами встречают, говорят – новая форма.
— Вши были?
— Навалом. Когда выходили из окружения – ужас был. Та бабка, что у меня валенки просила, она все наше белье взяла, прокипятила, полегче стало. А так… Может в авиации их и не было. Там де как – отлетал, живой остался, там постель белая, можно и концерт послушать, а мы же все время в окопах.
— Как кормили на фронте?
— По-разному. Вот я помню, как мы Новый, 1944 год встречали. У нас один парень с Кавказа был, Константин Констанинович Аргутин, пожилой такой, лет за 50. Я, как парторг, его агитатором сделал. Он такие беседы задушевные вел, до войны он всю жизнь поваром работал. Он рассказывал: «Я поработал во всех ресторанах Пятигорска и Нальчика», – потом говорит – такой-то ресторан, такие-то блюда, а мы до войны в ресторанах не были, названия даже не слышали. У нас каждый день каша, и то – пока ее до передовой донесут, она замерзнет. Он рассказывает, а мы слюни пускали, вот бы попробовать, вспомнишь домашнее. А Константин Константинович гордился этим и, когда проводил любую беседу, заканчивал этим.
Однажды, под Новый год, мы как раз с прямой наводки на закрытые позиции ушли, он мне говорит: «Командир, я вас прошу, дайте задание старшине, пусть найдет немного муки, я под Новый год хочу сделать пирожки», – а мы уже, за несколько лет, и название забыли. Он все организовал. Причем, все по 100 грамм, а мы не стали, сливаем, а Новый год выпьем. Старшине говорю так и так, старшина: «Хорошо, он муку я привезу. На складах есть, попрошу и дадут муку». Потом нам рыбу давали, ставриду, гороховую кашу, так Аргутин из этого начинку сделал, замесил тесто. Потом в блиндаже сделал печку и стал там под Новый год это делать пирожки. К нам в землянку все забегают, как же – запах идет, про дом напоминает. Уже скоро 12 часов, все готово, вдруг радист кричит: «К бою!» Все к орудиям бегут, тут за секунды все решается! А тут комбат говорит: «Дорогие товарищи, поздравляю вас с наступающим Новым 1944 годом, желаю счастья, всем живыми вернуться домой, война уже скоро кончится! Приготовиться к салюту! Три снаряда, по немецко-фашистским захватчикам – беглый огонь!» Мы отстрелялись, вернулись в окопы. Вся батарея туда, где пирожки. Только налили, я, как парторг, маленькую речь произнес, и тут немцы как дали по нашей батарее, наверное тоже нас «поздравили». Они по площадям бьют, на пирожки сыпется грязь сыпется. Тут кто-то нашел плащ-палатку, накрыл пирожки. Обстрел закончился, выпили, закусили – такие пирожки были! Даже в дивизионной газете была заметка, как мы Новый год встречали. Пирожки были очень вкусные, я таких пирожков никогда не ел…
И еще случай был. А старшины все почти украинцы были. А в батарее никто не знает как его сварить. Я говорю: «Чтобы чай сварить калмыцкий чай, надо молоко, масло, соль, перец черный, мускатный орех». Старшина говорит: «Я это все найду, вот молока не знаю. Но рядом деревня есть, попробую». Привез все это, на плащ-палатку расстелил, взял у одного немецкий штык-нож, чай ковыряю, его зубами не отгрызешь. Сколько надо отковырял, бросил в воду, молоко туда, масло, его офицерам в доппайке давали, соли, мускатного ореха не было, вместо мяса шкварки бросил. Все говорят: «Да это не чай, а суп какой-то», – а я молчу. Чай сварился, все смотрят, никто не хочет пить. Я наливаю котелок, выпиваю, потом все начинают пробовать, а солдат – он такой – ему бы поспать и поесть. Начали все пить и весь чай выпили. Меня после этого калмыком прозвали.
— 100 грамм давали?
— Давали. Но я долго не пил и всю войну не курил. Дома, в Калмыкии, молодым людям пить стыдно было. Старики пили хорошо, самогон сами гнали из молока, а молодым запрещалось, а сейчас молодежь пьет. Недавно был на мероприятия, калмыцкий старик сидит: «Ну разве так было? Молодежь впереди а мы сзади, и уже все пьяные! Разве так до войны было?»
Помню, до войны еще, едем с отцом на повозке, подъезжаем к кибитке, кибитка стоит, а там дым идет, это самогон гонят. Я уже взрослый, но – отец пьет, а мне ничего не дает.
А вот когда Харьков первый раз освободили, зима, снега метра полтора, командир батареи, я так думаю, чтобы поиздевался надо мной, говорит: «Кутыгин, сейчас старшина привезет спирт, посмотри, чтобы никто чистый спирт не выпил, а то можно отравиться. Будешь раздавать спирт по 100 грамм, а рядом будет вода в термосе, надо водой разводить». Я это как важное поручение воспринял. Смотрю, все берут, потом подходят, наливают воду и выпивают. А тут один пацан, сибиряк, на год младше меня, берет и раз, не разводя! Я перепугался как схватил его, говорю: «Ты что?!» А он: «Ты что дурной? я уже 5 лет в Сибири пьют чистый».
Нам всю войну давали положенные 100 грамм, и потом я стал пить.
— Табак вам выдавали?
— Да, но я не курил и его отдавал.
Нам, сперва, махорку давали, а потом перестали. А спустя некоторое время стали давать турецкий табак, Дели назывался, Гвардейский. Я не курил, я кому-нибудь отдаю. А однажды, в Литве или Латвии, мы станцию захватили, а немцы много поездов оставили, удрали. Некоторые поезда были с вооружением, а один с продовольствием. Курящие кинулись к вагонам, там сигареты были, папиросы и табак. Они понабивали вещмешки и в это время нам привезли табак, а никто не берет, даже комполка выбрасывает. Никто не берет, а мне выбросить жалко. Я взял две пачки, положил в орудие, в передок и забыл. И вот однажды сидим в лесу осень раскисло все, ни вперед, ни назад движения нет, немцы не наступают, и мы тоже. Стреляем по ним, они по нас, а ночью снаряды таскаем. Посылаем солдата на базу, на склад, он оттуда два 76-мм снаряда принесет. И так много солдат несут снаряды.
И вот сидим, все только о табаке и говорят, только как бы покурить и вдруг налет на нашу батарею. У меня прямо под орудием разорвался, орудие из строя вывел. Я позвонил, из тыла приехали мастера, привезли все запчасти. А мой расчет и батарея сидят разговаривают. Тут ключ потребовался, я к передку пошел, пошлее к передку открываю, а там 2 пачки табака лежат. Я их в шинель положил, принес. Мастера быстро колесо новое поставили и уехали.
Я к своему расчету подхожу, они на опушке леса сидят, говорю: «Ну что курите?» «Какое курите, товарищ командир!» «А листики не пробовали?» «Все перепробовали, все травы деревья, не подходит». Я говорю: «Вот что, вон стоит береза, вот давайте, кто туда и обратно первый прибежит, я тому дам большую пачку табака». «А где возьмешь? «Все будет». Ребята поверили, становятся. Я махнул рукой все побежали, ну кто-то должен прибежать первый. Я вытаскиваю из кармана пачку, они ко мне все, а я вроде убегать. Они меня догнали, свалили, и эту забрали, что я достал, и ту, которая в кармане. Спрашивают: «Где ты взял?» «Да вот, когда давали, никто не брал». Все бывает.
— А у вас в дивизионе женщины были?
— В батарее была одна женщина санинструктор.
— А как вообще отношение к женщинам было?
— Там, во-первых, время не было, заняты все, поспать даже некогда. Только упасть и заснуть, а, во-вторых, мы же их почти не видели.
А так – уважали, конечно. Такой же боец. Вот у нас одна была, она в конце войны ногу потеряла, она к нам в Павловске прибилась, беспризорная, вся в болячках, ей лет 15-16 было. Комполка взял ее на довольствие, направил в медсанбат, она там подлечилась, отъелась, болячки прошли – такая красавица стала, к ней многие подкатывали, особенно офицеры, она всех отшивала, никого близко не подпускала.
Она мечтала, что война кончится и она будет в туфлях ходить. Женщине же на фронте в два раза труднее, чем мужчинам, не подмыться, ничего, но вот так не пришлось ей туфли носить… Артналет был и она перебегала. Она храбрая была… А тут на дереве разорвалась не то мина, не то снаряд и осколок ей во внутреннюю часть бедра. Мы ее быстро схватили, на плащ палатку, затащили в блиндаж, кровь льется, а мы ничего сделать не модем. Она в полуобморочной состоянии, причем, мы знаем как жгут наложить у мужчины, а тут не знаем. Мы пакеты прикладываем, потом кровавую массу отбрасываем, другой пакет, никак не можем кровь остановить. А она же девушка, не стесняется уже, а уже думает: «Кому я нужна». Мы: «Да ничего, Мария Петряева, Мария Алексеевна, пройдет!» «Ничего не пройдет, я чувствую ногу».
Это в Латвии было, и в лесу, где мы стояли, там повозок много было, а там перины, подушки были. Мы их в блиндажи затащили и спали как бароны. А тут – ее в повозку положили, перину, подушки подложили и повезли. Мы все переживали как она доедет. Лес же, да еще речушка была, через нее чушки лежали, повозка по этим чушкам должна была проехать. Повозка из леса выезжает и тут немец по ней огонь открыл. Нам сразу команду: «Огонь, по этой батарее!» Мы по карте рассчитали, огонь открыли. А я смотрю – ездовой повозку бросил, в какую-то яму спрятался. Стрельба прекратилась, он снова на повозку, повез. Мы все переживали, думали: «А вдруг добил?!» Потом позвонили из дивизиона, сказали: «живая». Она целый год была в госпиталях была, ногу ей отрезали, но жива.
А после нее другую привезли. И там как получилось, она сама с Украины были и ей мать пишет: «Приезжай домой, хоть с ребенком, мы уже давно освобождены, лучше живем, я уже кабанчика приобрела». Беременных из армии отпускали, а у нее ничего не получалось. Там вся батарея участвовала, а результата нет.
— Как к немцам, итальянцам относились?
— Как сказать. Когда мы в итальянские окопы ворвались, там итальянцы сидели, им холодно. Валенки соломенные надели, вокруг шляпы с перьями валяются, а итальянцы головы барахлом заматывают – теплолюбивый народ. Итальянцев жалко, они хлеба просят, а мы сами голодные, ну не голодные – солдату всегда сколько не давай, все съест. Смотришь на них – жалость берет, все обморожено, валенки протерлись, пятка выглядывает, а потом думаешь: «Ну а кто их просил? Сколько дел наделали! Как они наши города бомбили!» Но, чтобы пленного толкнуть мысли такой не было. Пока он враг надо бить, а в плену что над них издеваться? Так и дурак может делать!
— Как к местному населению относились?
— Когда еще воевали, мы очень любили некоторых корреспондентов, особенно Илью Эренбурга, это наш любимый писатель. Он часто писал, призывал уничтожать немцев, а как границу перешли – постановление ЦК ВКП(б): «Осудить действия Эренбурга! Мы идем не немцев уничтожать, мы идем фашистов уничтожать, а не народ!» Гитлер говорил: «Бей всех!», а наши говорят: «Не тронь!»
Я воспринял правильно. Вот идем – сады. Летом кто-то за яблоками туда забежит, а нельзя! Я командирам об этом докладывал! Я считал, что нам надо показать населению, что мы дисциплинированная армия! Что мы не бандиты! Что у нас порядок есть!
Мы вообще этим не занимались, потому что фронтовики, мы всегда на позиции, воюем. Если кто занимался, то это в штабах, разные поставщики боеприпасов. Они от фронта далековато, от безделья могут изнасиловать, а нам некогда этим заниматься.
Вот мы, бывало, возьмем город, пройдем его и воюем дальше. А потом читаешь газету: «Состоялся митинг, генерал говорил с населением, такие речи говорил», – а мы их и не видели, мы все впереди.
— Эксцессов с мирным населением не было?
— У нас пресекали. Сперва мы возмущались: «Как это так! Их же надо наказывать!» А нам разъясняют: «Надо вести достойно. Кто виноват – с ними следственные органы разберутся, а ваше дело фашистов убивать».
— Война снится?
— До сих пор. Почему-то больше снятся танки и авиация. Самолет летает, кружится, за дерево заходит и оттуда, как будто охотится…
— Война для вас главный эпизод в жизни, или послевоенная жизнь важнее?
— Война мне очень много дала. Я был простым деревенским пареньком, да еще жил в такой глуши как Калмыкия, а когда я в 25 лет демобилизовался – я за войну много повидал. Не только страхов, но видел и как люди живут, у меня багаж совсем другой был. И потом, я после демобилизации сразу в маленькие начальники попал, потом работал в крупнейших совхозах, а после в Управлении государственной инспекции в Москве. А, если бы войны не было бы – ничего этого я бы не увидел.