Из очерка П. Милованова «Три дня и три ночи», опубликованного к 30-летию Победы в ВОВ в газете «Советская Россия» 23 апреля 1975 года.
Из Кизляра на север к Астрахани через калмыцкую безжизненную степь к августу 1942 года была закончена прокладка новой железнодорожной линии. Дорога была еще не обустроена и не принята в эксплуатацию, но даже в таком виде она сразу приобрела огромное стратегическое значение, поскольку после падения Ростова стала единственным сухопутным выходом с Кавказа к Волге, к центру страны.
Эвакуированных со станции Кипучая, что в центре Донбасса, станционных работников в Кизляре вооружили фонарями, сигнальными флажками, бланками телефонограмм и высадили на разъезде № 6 (между станциями Улан-Хол и Зензели). Их было шестеро: начальник разъезда А.И.Гречанный, дежурный Д.И.Могильный, его племянник А.Могильный, стрелочники С.В.Вербицкий и Н.А.Ковалев и дежурная Катя Коняева. Поезд ушел, а эти шестеро долго стояли, изумленно оглядываясь вокруг. Два пути, столб, на нем телефон и больше ничего. Во все стороны – бескрайняя песчаная гладь, полупустыня, поросшая пожухлой полынью.
Мужчинам, людям в годах, бывалым и то стало не по себе. Что же говорить о Кате, хрупкой девушке. Шла жестокая война и надо было обживать этот разъезд. Из оставленных строителями шпал собрали три стены и сделали крышу, накрыв ее полынью. Воду брали из паровозных тендеров, изредка появлялась вагон-лавка. В сентябре на разъезд, к великой радости его обитателей, прибыл двухосный вагон с печкой – «буржуйкой», который загнали в тупичок. Это уже был комфорт! Но тут неожиданно подкралась беда. Их одного за другим залихорадило. Малярия, тяжелая, изматывающая, валила с ног новичков. Люди слабели, а между тем поток поездов нарастал. Враг был у стен Сталинграда и на Тереке, у Моздока. На север, на Сталинград, шли солдатские эшелоны и вооружение, а обратно – санитарные поезда.
На разъезде не поддалась болезни одна только Катя. Сутками глаз не смыкала, подменяла то стрелочника, то дежурного, сваленных очередным приступом малярии. Однажды с юга прибыл поезд. В вагон вошел машинист. Катя обрадовалась: это же свой, Калюжный из Родакова! На людей словно повеяло родным воздухом Донбасса, начались оживленные расспросы о знакомых.
— Ну, вы тут говорите, а мне еще вагон надо убирать – и Катя пошла в степь. И вдруг увидела два пикетирующих бомбардировщика.
— Самолеты! Воздух! – закричала Катя и упала, прижавшись к земле.
Ее крик услышали, выскочили из вагона и побежали к щели. Тут грохнуло четыре взрыва. Катю засыпало песком. И сразу наступила жуткая тишина. Катя поднялась, не веря себе. – Цела! И бросилась к товарищам. Первым увидела Вербицкого. Он лежал на спине с пробитой грудью. В небо смотрели застывшие глаза. Могильному – старшему оторвало руку и ногу. Он уже не дышал. Рядом, вцепившись мертвыми пальцами в землю, лежал Гречанный. Александр Могильный тоже был убит. Ближе всех к вагону лежал Ковалев с окровавленной спиной. «Не добежали! Не успели!» Ковалев застонал.
— Иван Андреевич! Иван Андреевич! Вы живы?
— Катя, переверни на спину, хочу последний раз на свет взглянуть, — прошептал Ковалев.
Обняла его за плечи – он закричал от боли. Осторожно помогла повернуть голову, подложила полынь.
И тут вспыхнул вагон. Осколок разворотил печку и разбросал горящий уголь. В дверях, в клубах дыма, показался машинист Калюжный. Он стоял на одной ноге, опираясь об дверь, другая нога была перебита.
— Подсоби, Катя, — как мог спокойно попросил Калюжный. Катя подбежала, он оперся на ее плечо и сполз на землю.
— Вели помощнику, пусть отправляется без меня, — прохрипел Калюжный.
Катя увидела на песке чудом уцелевший телефонный аппарат. Связь действовала. Приладила его на прежнее место – на столбе. И еще Катя удивилась тому, что весь состав оказался целехонек! Она передала приказ машиниста помощнику и поезд ушел. Потом прикатила грузовая машина. Ее прислали с соседней станции, где стоял бронепоезд и откуда видели, что разъезд бомбят. Из кабины вышла медсестра. Калюжного бережно уложили в кузов и машина уехала.
Пришли четверо путейцев. Они жили на перегоне, в землянке. Захоронили погибших в братской могиле, поставили шпалу, на ней ножом вырезали четыре имени. И ушли делать свою работу. Осматривать и ремонтировать стальную магистраль.
А Катя Коняева осталась одна, да еще телефон и поезда. Они шли и шли один за другим. Катя бегает от стрелки к стрелке, готовит маршруты, принимает и отправляет эшелоны.
Она не голодала. Остановится поезд, выйдет кондуктор или машинист: — Это ты как же – одна? Совсем одна? А есть хочешь? Ну-ка бери, — и поделится скудным пайком.
Вот только ночью ей очень страшно. Ночь черная, холодная. Разожгла костер из полыни, пригрелась. Мертвая тишина. Яркие звезды над обгорелым вагоном, над могильным холмиком, над шпалой. По телу – дрожь, от холода ли, от страха? Вдруг увидела два зеленых огонька. Подсветила фонарем – волк! Он первый испугался и скрылся.
Утром солдат с бронепоезда привез Кате телогрейку, буханку хлеба и консервы. «А насчет подмоги, — сказал он, — этого пока не жди». Она и не ждала. Знала: на ближайшей станции людей в обрез. Малярия… Каждый здоровый работает за троих. Она работала за шестерых.
… И вот вторая ночь на исходе. А поездов – прорва! Слипаются глаза. Слабость такая, что не держат ноги. Но снова звонок телефона и опять поезд. Катя бежит к стрелке, потом через весь разъезд – к другой, потом к столбу и телефону. Главное – не поддаться слабости, не допустить ошибки. Все сделать так, чтобы поезда шли. К концу третьих суток прибыла, наконец, замена. Доплелась Катя до путейской землянки и свалилась на нары. Сутки спала как убитая. Потом Катя плакала долго, как маленькая девочка.