Я родилась в селе Бага Бухус Малодербетовского района в 1934 году. Сейчас этого села уже нет. Расстояние между Бага Бухусом и Малыми Дербетами всего 16 км. Но наше село было оккупировано немцами, поэтому мы жили в Дербетах у дяди, куда немцы не дошли. И выселялись мы из Малых Дербет.
Я училась тогда во втором классе (первый класс я закончила еще в Бага Бухусе). У мамы я была одна. Отец погиб на фронте: 28 мая 43-го.
Что я помню о выселении?
Дядя мой был директором детдома. Их собрали рано утром, вернулся он уже в сопровождении солдата. Дядя сказал, что калмыки выселяются за пособничество немцам. Он говорил по-калмыцки, смысл был такой, наверное. Надо было собраться за полтора часа. Взять с собой самое необходимое, много было брать нельзя. А мама как раз уехала в Бага Бухус, где остался наш скот. Где она? Неизвестно.
Я выселялась с семьей дяди и ээжей. Мы взяли два тулупа, на себя надели практически все. Дядя был из учительской интеллигенции, закончил Астраханское педучилище, до этого он был директором школы в Большом Царыне. У них в семье был патефон, швейная машинка. Я помню, уже при нас солдаты стали выносить патефон и швейную машинку. Но это было не везде. Мамина старшая сестра рассказывала (у нее муж был офицером, с нею жил свекор, уже был ребенок): им солдаты помогли заколоть бычка, сварить мясо, растопить жир, борциги она понаделала. А у нас было строго. С дядей было строго, потому что как директор детского дома, он много ездил по селам. Они ездили на повозках, машин не было, я помню, у него была винтовка, может быть, от тех же волков защищаться. Вот эту винтовку нашли в сарае, она была, видимо, не зарегистрирована.
Нас собрали в школе в 7 утра, а потом мы сидели в ней где-то до двух дня. Все плачут, собаки лают, скотина недоеная, некормленая мычит-ревет. В два часа нас загрузили на машины. Пока мы приехали на станцию Абганерово, было уже темно. Потом всех погрузили в телячьи вагоны.
У дяди была дочь, и нас двух девочек, спасли от холода эти два тулупа. А как везли — это страшное дело. Мне всегда тягостно слушать такие воспоминания. Я старалась меньше об этом говорить. Это было настолько унизительно. Цель была – подавить иунизить человеческое достоинство. Такая орава, полный вагон. Наши бабушки носили нижние белые штаны на шнурках. Эжка выйдет, когда остановка, сядет по большой нужде, еще не закончила, солдат пнет ее ногой, и она падает. Все не успевали на остановках облегчиться, поэтому на полу вагона сделали такие дырочки. Первое время люди стеснялись, особенно, женщины. А потом уже все садились, хотя вначале это делали для детей. Но я с детства не обращала большого внимания на быт.
В середине вагона стояла буржуйка. На этой буржуйке воду грели. Как остановка, все бегут, чтобы быстрее воды набрать. Местные подходят, мы спускаем котелки, и туда картошку положат и что-то из еды. А денег-то нет. Женщины снимали свои золотые серьги, и получали по 10 картофелин. Но были рады этому. Тех, кто умирал, выносили на остановках. Куда девали их тела? Все безымянно. Около нас лежали мертвые. Родные и близкие своих закутывали и у выхода вагона складывали.
Когда туда приехали… Это была станция Зональная Алтайского края, дальше шла дорога на Бийск, районный центр. А там где-то недалеко в 15-20 км была тупиковая станция — Соколовский спиртзавод. Нас калмыков – два вагона – туда привезли, в село Соколово.
Людям сказали, что привезли людоедов. И поэтому к нашему приезду (это потом местное население с нами делилось) детей попрятали, никто не выходил. На площади был большой Дом культуры. Нас на санях привезли туда, и с неделю мы жили в этом Доме культуры. В течение нескольких дней нас поочередно в баню водили. Естественно никто не умывался в дороге, и белье никто не менял. Все были черные. А в Сибири снег такой чистый… Все, в чем мы ехали, пропустили через жаровню, хотя у многих смена была. Пока нас «рассортировали», а потом разместили в бараках. Также как в вагонах, в бараках настил, постелей не было, но у многих была своя из дома. Когда позже, в студенчестве, мы ездили на целину, нас тоже загоняли в амбары, и я всегда вспоминала, как калмыки жили тогда, в первые сибирские годы.
Всех взрослых устроили на работу на спиртзавод. Дядю тоже, от завода ему дали потом одну комнату. Получали ли они зарплату? Кажется, вначале нет, были какие-то пайки спецпересленцам – муку давали. А с завода они приносили отходы, барда называется, жмых, и кормили свои семьи.
Где была моя мама, неизвестно. В чем уехала, в том и осталась. Потом мы узнали, на ее счастье, в Абганерово она встретила свою младшую сестру, которая жила в Малых Дербетах. С ее семьей она попала в Красноярский край в город Ачинск (по соседству с шахтами).
Мама рассказывала, хорошо, что калмычки тогда ходили в широких цегдег. Поскольку мама из Дербет ехала к своим, она надела два цегдег на себя. Потом она один из них распустила и сшила себе платье и белье. Таким образом она вышла из положения. Кто-то дал ей фуфайку, кто-то платок. О нас она ничего не знала. Тем более неграмотные в основном все были. А дядя стал ее сразу искать.
В сорок четвертом в сентябре дядя отдал меня во второй класс Соколовской средней школы. За время с января по сентябрь 1944 года я уже кое-чему научилась. Цифры я знала, решать могла. По математике у меня все было хорошо. А по русскому языку мне на всю страницу крест поставят, и кол. К окончанию второго класса я чуть ли ни хорошисткой стала.
Конечно, в первое время в школе ко мне отнеслись настороженно. Я старалась не обращать на них внимания. Я свое дело знала, приходила, училась. Учителя, мне кажется, ко мне хорошо относились, потому что никто из калмыков моего возраста в школе не учился. Так получилось, что дядя меня единственную в школу отдал. Другие калмыцкие дети не сразу в школу пошли, кто-кем должны были помогать старшим. Мой муж, например, выселялся 14-летним, он сразу же пошел работать.
Дядя к тому времени стал внештатным корреспондентом газеты «Гудок». Это газета железнодорожников. Через нее он узнал, где оказались те, кто выселялся из тех мест, куда уехала в 43-м мама. Получил информацию, что она в Красноярском крае, в Ачинске. Я уже училась в 4 классе, когда дядя привез маму. Мини нахцх, он был мне и нахцх, и отец. Отец погиб в 43-м, а похоронку мама не получила. Это опять дядя списался и получил похоронку, только тогда я стала получать пенсию как дочь погибшего. Пенсия была небольшая. Хотя мне причиталась за все годы большая сумма, но из-за денежной реформы я получила какие-то гроши.
Каждая калмычка в старину обязательно имела золотые серьги и кольцо, несколько серебряных колец, току. Мать все время меняла украшения на продукты. Такие рынки часто в фильмах про войну показывали. А мы все это прожили сами. Приедешь, золотую вещь отдашь, ведро картошки получишь. Помню, дразнили «калмык дундук, насрал в сундук»… А вот в школе, видимо оттого, что я хорошо училась, или оттого что я, грубо говоря, плевала на их отношение, в моих детских воспоминаниях, ко мне всегда хорошо относились. Потом мы все вместе переехали в село Зональное, я сразу пошла в 5 класс. Учителем там работал Бата Бадмаевич Бадмаев. За все годы, сколько я училась, калмычки до 10 класса не доучивались. После 5-6 класса учебу оставляли. Они были старше одноклассниц, шли работать, некоторые замуж выходили.
Калмыки, конечно, между собой общались, собирались. Сегодня у одних соседей, завтра у других. Юноши ухаживали за девушками. Меня подружки тоже приглашали. Позже, уже на следующий денья сижу на уроке в школе, и звук добры у меня в ушах. Я поняла, что это не для меня. Я была романтиком, под воздействием кино, восторженный человек, книжный.
10 классов я закончила без троек. Естественно, обстоятельства наши были стесненные. Но я мечтала поступить в Кемеровский горный институт или в Новосибирский институт железнодорожного транспорта. Но калмыкам нельзя было выезжать без разрешения за пределы района. И даже когда разрешение мы выбили, получилось так, как будто мы опоздали к приемным экзаменам. Поэтому я поступила в Алтайский сельскохозяйственный институт, который был ближе к нам.
Институт я закончила без единой четверки. Была комсоргом группы, потом секретарем комитета комсомола факультета. Как отличница на Доске почета… Но одно «но» все же было – как калмычке сталинскую стипендию мне не дали.
О том, почему нас выслали, разговоры в семье шли все время. Я не могла понять, в чем дело. Я как будто бы дочь погибшего на фронте за родину, и в то же время все мы ссыльные. Почему? Я все время это ощущала. Особенно, когда нужно было идти в комендатуру… Когда я поступила в институт, а мы дружили три девушки – сокурсницы (с одной я до сих пор переписываюсь), часто возникала ситуация. Я должна была обязательно придумать какую-нибудь причину, чтобы от них оторваться, и пойти в комендатуру отметиться. Мы были неразлучны всегда: вместе на улицу, в столовую, на занятия, на базар, в библиотеку, в читальный зал, кино. Я думала, если калмыков выслали за предательство, ну а я что сделала? Мне государство помощь оказывает. Общежитие тогда было платное, не всем давали, а мне давали как дочери погибшего из года в год без проблем. В то же время я спецпереселенка.
У меня был некроткий характер. Еще в школе кто-то пытался во время урока меня чем-то ущемить. Я тут же порвала его тетрадь на глазах у учительницы. Назавтра велели без родителей не приходить. Мама у меня неграмотная, по-русски ничего не знает. Я тогда беру дядину тетку и иду в школу. Учитель (фамилию ее помню до сих пор – Мадонова) меня любила за то, что я хорошо учусь, и в то же время надо было показать, как же так – я такой поступок совершила. Меня побаивались из-за характера. Тем более я комсорг класса, отличница. Хотя в комсомол я долго не хотела вступать. В 8 классе я была старостой. Когда пришла на собрание вступать в комсомол, а там тоже видимо (я не улавливала эти подтексты) кто-то сказал, что дисциплина в классе не совсем хорошая, и меня поэтому не приняли. А потом меня начали уговаривать, уговаривать. Только в 9 классе я соизволила вступить в комсомол. Поэтому я не чувствовала к себе оскорбительного отношения. В классе я дружила со многими русскими, а больше не с кем было дружить.
А в институт поступила, с первого курса я отличница. Была членом комитета комсомола института. В 1957 году (кто был инициатором, видимо, сверху было указание дано) меня агитируют вступить в партию. Помню большой актовый зал. Там же партийная организация, начиная с ректора и заканчивая студентами. Давали рекомендацию: райком комсомола, два преподавателя. Никто про меня ничего плохого сказать не мог. В апреле 58-го я стала коммунистом, и в Калмыкию я приехала членом партии, и с красным дипломом. С первого дня я нарасхват.
В институте изо дня в день, из года в год мы все вместе. Для них я просто Катя и все. Никто не хотел признавать, что я чем-то отличаюсь (что мы депортированы в Сибирь), а уж тем более внешне.
Была у меня подружка Марта, немка. Мы с ней дружили в школе. Как-то она меня разыскала из Казахстана. Каким-то образом она узнала про сына нашего учителя Баты Бадмаевича, что он стал ученым. Через университет она узнала и про меня. А моя сокурсница Зоя до сих пор живет в Третьяковском районе Алтайского края. И каждый год она мне присылает музыкальную открытку в день рождения – 29 ноября. Она до сих пор живет в том же доме, когда мы были у нее на производственной практике.
О том, как погиб отец, рассказал нам его друг, однохотонец, вернувшийся из Широклага. Перед тем как идти в бой, оказывается их медики проверяли – здоровье, психику, у кого, какие жалобы. Друг моего отца после медкомиссии вышел и сказал: Би худл келчкув, что я плохо себя чувствую. А там из боя никто не возвращался. Солдаты усталые, голодные. И он посоветовал моему отцу: сделай так, как я. Отец ушел в бой… Почти все погибли тогда, и зона оказалась такая, что медсестры не могут подойти. Когда чуть отогнали немцев, уже другие стали подбирать раненых, он видел, что у отца одна нога совсем оторвана, другая раздроблена. Он его видел на носилках, а потом узнал, что от потери крови он в госпитале умер. Его не спасли. После войны я, глупый ребенок, все время думала, когда видела многих инвалидов без ног на колясках: а, может и хорошо, что отец погиб, чем ездить вот так на коляске… После этого рассказа мы начали искать похоронку на отца, и нам ее прислали.
Когда война кончилась, мы каждый поезд с матерью встречали. Видимо, она была однолюбка. Она меня возьмет за руку и идем. Думали, а вдруг? Раз тот друг Муучка говорил, что он раненый, а может, его все же спасли? Мать всегда мне говорила, хоть бы хойр кол уга чигн…
Маму звали Мацак, а все называли ее Мария. Чтобы получить деньги репрессированных нам пришлось с таким трудом искать свидетелей и оформлять документы, что она на самом деле не Мария, а Мацак. В Сибири как делали? Особенно с малограмотными. Мацак, значит, Марией будешь. Бембя, значит, Борисом будешь. А я со школы шла как Борисовна, особо не задумывалась, считала, что все калмыки должны быть на русский лад, у всех документы такими были. А фактически мое имя Котуш. В нашем селе, тогда эта песня «Котуш» появилась, и у меня подружка была еще по той жизни – до выселения, тоже Котуш. Паспорт я там не получала, я его в Калмыкии получила. В принципе можно было калмыцкое имя записать, но у меня уже был диплом, партбилет. Мой дядя Манджи в Сибири стал Михаил. Моя сестра двоюродная всегда была Дона Михайловна, а теперь ее все в Дербетах зовут Дона Манджиевна. Значит, они все имена выправили, когда вернулись, потому что у них других документов не было.
Когда Сталин умер, как мы плакали. Ни у кого радиоприемников нет. Нас согнали в сельский клуб. И там показывали документальный фильм как хоронили, какая реакция за рубежом. Весь зал – стоят простые женщины, дети – все мы плакали. Раз там на сцене плачут, и мы плачем. Мы думали, как мы дальше будем жить. То, что было с нами, что это все благодаря Сталину… Хальмгуд думали, что не Сталин виноват в этом, что надо довести до его сведения, и что мы без него пропадем.
Мама снова вышла замуж, но они не женились, а сошлись. У Валиного отца (Валя — моя единственная сестра) вся семья – все умерли по дороге в Сибирь. Мать умерла, жена умерла, двое детей было – все умерли. Когда он после Широклага пришел, никого нет, он один. Мама с его сестрой Тугульчой дояркой работала. Он был очень мягкий по натуре, и с помощью сестры к маме посватался. Так они сошлись. Валя не сразу родилась. Ко мне отчим относился прекрасно.
Когда я 10 классов закончила, в это время мама уже болела. Даже мой дядя и родная тетя мне говорили, куукн кун, зачем ей институт-минститут, пусть идет работает. Но отчим сказал: нет, тер номан дассн юмн, все равно она ничего не умеет делать, зачем ей оставаться в деревне… А Валя уже была. Мама через несколько лет выздоровела. Она съездила к сестре в Красноярск, и какая-то татарка вылечила ее. Именно Валин отец настоял на моей учебе. Он был старше мамы на 12 лет. Пусть эн эгчинъ получает образование, дю куукян халях, – говорил он, так и вышло. Он умер в 56 году в Сибири.
Дядина жена рожала много, но все дети умирали. Трое или четверо детей умерли. До года они не доживали. Последний сын в Сибири как выжил? Дядя, хотя и атеист, но к какой-то русской бабке ходил утром и вечером, и ребенок выжил. Дядя хорошо помню, до восхода солнца и после заката солнца носил сына на спине. Надо же, люди говорили, мана Манджи эн ковугян игяд йовад авна.
А тогда многие дети умирали. Гораздо позже в Калмыкии один мужчина, коммунист, менял свое имя в партбилете. Он в Сибири был назван Плинтусом. В их семье дети умирали, и кто-то сказал, что надо его назвать Плинтусом, обмануть злые силы. И вот он уже семейный. Дети родились, и что у них отчество будет Плинтусовичи?
Мой грамотный дядя узнал, когда можно ехать в Калмыкию. В 57 году, когда только вышел указ, тех калмыков, кто возвращался домой, не принимали. Многие были вынуждены оседать в Волгоградской области. Политическую реабилитацию объявили, а территориальной не было. Мать уехала со своей старшей сестрой, они поселились в совхозе Крепь Волгоградской области. В 58-м я приехала на последние каникулы в Калмыкию. Приехала поездом в Волгоград, а оттуда в Крепь, они жили на точке. Потом я вернулась в Барнаул, закончила институт и назад.
Направление у меня было в министерство сельского хозяйства. Оно находилось в нынешнем главном корпусе КГУ. Главным зоотехником республики была жена Жезлова, первого секретаря обкома. Она посмотрела на мой диплом и отправила меня в Яшалтинский район.
Я очень долго тосковала по Сибири. Не могла есть местную картошку, мне казалось, она горькая. Не могла есть баранину, казалось, она пахла, мы же в Сибири только свинину ели. Детская память вытеснила самое горькое. Говорят, где-то в других местах калмыков притесняли, а в Алтайском крае русские очень хорошо к нам относились. Испокон веков в Сибирь ссылали самых просвещенных. Молодежь там стремилась к знаниям. В каждом сибирском вузе выпускники-калмыки тех лет. Это выселение ускорило процесс цивилизации, что ли? Хотя и притормозило многое, сколько умов и просто хороших людей приняла сибирская земля.
Я никаких ущемлений не чувствовала. В детстве, конечно, было тяжело. Мама была швея и работала в артели, по тем временам так называлось ателье. Они шили гимнастерки. Лоскуты оставались. Я всегда ходила в фуфайке и юбке из лоскутов, через плечо холщовая сумка. Мама была рукодельница. Откровенно говоря, пока мама замуж не вышла, мы терпели большую нужду. Мы жили в чуланах – таких коридорчиках. Мама попросится к кому-нибудь, и мы живем в чулане. Одна знакомая построила саманный домик, пустила в такой коридорчик. И мама на кирпичах три доски постелила. А вещи у нас – всего один матрац. Тоже сама срукодельничала. Одно одеяло, одна подушка. А я продолжаю в школе учиться. У меня не было комплексов. Никакой платы у нас не брали.
Единственное, у кого мы жили хорошо, это у Каару Манджиева. Он знал родителей по довоенному времени. Они жили на квартире, Я помню из школы прихожу, сажусь кушать. На столе скатерть белая. Но они уехали в Забайкалье, он работал в охотничьем хозяйстве. И мы стали скитаться. Пока мама замуж не вышла, мы мыкались. Многие женщины выходили замуж повторно, чтобы детей спасти. Тогда разговоров про любовь, конечно, не было, особенно у женщин, потерявших своих мужей на войне или от тяжелого труда на лесозаготовках. Все, кто приходил из Широклага, полуживые, шатающиеся, старались к кому-то прикорнуть. Их кто-то подкармливал, выхаживал и они растили вместе детей.