Я родилась в 1928 г. В 33 г. мы переехали в Элисту, папу перевели наркомфином. Немного он поработал, потом его перевели в Малые Дербеты. Там мы жили до 38 г. Отца снова в Элисту перевели и мы переехали сюда. Ехали на грузовой машине, так мне нравилось. Дождик идет, плащ-палаткой накроемся на грузовой машине. И трое суток из Малых Дербет ехали. Едем-едем, застрянет машина, и там ночуем. Дорога-то какая плохая была. Через трое суток приехали. Остановились у дяди Сергея и тети Бальджирмы Куриновых. Министерство сельского хозяйства есть дом? Вот там наркомфин был, и нам дали комнату.
В школу я пошла в Малых Дербетах в 36 г. Сестра пошла в школу, и я пошла. Мать у нас в 36 г. умерла. Мне сшили тряпочную сумку и я с тряпочной сумкой в школу ходила. Все уроки были на калмыцком языке, русский язык был как предмет. В Элисту переехали, я попала в класс к Надежде Тяновне Курашовой, Басана Хахлынова мать. Она в то время была заслуженной учительницей РСФСР. Я вот к ней попала. Отличница болугод – намаг хяклярнь – На меня кричала — нашлась тут отличница! Я же по-русски вообще плохо разговаривала. В третьем классе нам задали длинную поэму Маяковского «Что такое хорошо и что такое плохо». Весь класс не выучил, а я думаю, выучу. Выучила, как рассказала и так пошли меня хвалить. И пошла-пошла. Семь классов с отличием кончила.
А в 1937 г. в Артек отправляли отличников. Сказали, что я еще маленькая, а все равно отправили меня. В Артеке в походы меня не брали. Нег мангд овгн бяядм- был один старик — татарин. Я с ним подружилась.Он учил меня плести и мы хойурн буурад суудм- вдвоем часто сидели и болтали.
Прощальный костер был. Из Вознесеновского детдома нег куукн биля — была одна девочка. Она хорошо пела и танцевала. Нанд келжяна Богшурга дуулхм хальмгар – Мне говорит: давай по калмыцки споем песню «Воробышек». Я говорю, давай споем. Она написала слова, я выучила. Как начала петь, меня как хохот взял. Смешно мне, не могу. Она меня ущипнет, а мне еще смешнее. Она пела, а я все смеялась. Потом вышли, а девочки говорят, ты что, слов не знала, что ли? Знала слова. А че смеялась? Да вот смех взял меня, я не могла удержаться.
А в 1941 г. в июне нас в Москву на экскурсию послали. 22 июня война началась. А мы были в мавзолее Ленина. Приходим после этого в 136 школу на Арбате, а техничка говорит: война началась. И Молотов как раз доклад делал. На второй или третий день была воздушная тревога. Оказывается, учебная тревога была. Мы встали, все убегают, а я хувцан (одежду) не могу найти. Добежали до дверей — говорят уже бомбят, мы назад побежали. В столовую забежали, я под стол залезла. Думаю, развалины будут, а стол спасет. Под стол залезла и уснула крепким сном. Ехали назад не через Ростов, говорили что Ростов бомбят, а через Сталинград. По дороге все говорили: уже Элисту бомбят. Конечно было страшно, но мы — маленькие, не так.
Дедушка у нас был еще живой. А в 43 г. мы поехали в Дзюнгар, на родину авы — деда. А оттуда мы попали в высылку.
Занятия в школе продолжались. Я ходила в первую школу. А потом нас перевели в четвертую школу, сейчас технический лицей. Когда немцы подходили мы эвакуировались темян тергяр – на телеге, запряженной верблюдом. Нам дали верблюда. Дедушка нам сказал, умирать, так на родине. И не поехал с нами, а мы с мачехой поехали. Но нас догнали немцы и вернули.
Мы поехали в колхоз. Земля-то оккупированная, но мы немцев особо не видели. А в Элисте мы немного жили при оккупации, нас преследовали. Все говорили – дети наркома, отца захватили. Хоть нас и пугали, дедушка Санджи Адьянов, нас защищал. Он заступался за нас, он нас и воспитал. Он корову подоит, и поил нас хеерцг. Он умер летом в 1943 г. и говорил: калмыки му юмн узж гижяня – калмыков ждут трудные времена — я не выдержу.
В 43 г. я училась в станице Кутейниковской. Солдатов привезли. Мы радуемся, солдаты приехали, нас раньше отпускают. Я пошла к бабушке. Солдаты говорят: куда ты идешь? Я говорю – к бабушке, я каждые каникулы к ней хожу. Ты никуда не ходи. Но меня у бабушки забрали. Так мы с ней и выселялись.
Утром в полшестого пришли хойр солдатс, нег — офицер – два солдата и один офицер. Рано пришли, все спят. Нас разбудили, говорят: одевайтесь, вас отправят. Потом смотрят, письмо от отца, треугольник лежит. Спрашивают от кого письмо. Я говорю: с фронта папа прислал. И они прямо по-другому к нам стали обращаться. Еды берите побольше, вещи теплые. Что вам дорого, то берите – вас наверно далеко вышлют.
Потом папа аттестат на меня прислал, мы получали паек, деньги он переводил. Так я с бабушкой, маминой мамой. Нас привезли в детсад, нас долго держали. Повезли в крытой машине в Куберлу. Укрмуд моорлдяд. Нохас хуцлдад. Дяярк. дяярк.– Коровы мычали, собаки лаяли – Боги, боги. Потом нас посадили. Мы все едем-едем. Кажется, поезд назад идет и мы кричим нас домой везут. В вагоне был буурл ава – седой старик, ему было 96 лет. Он моего деда, который умер в 62 года, называл сынок. Он умер в вагоне. Мерз, и сидел у чугунной плиты. Все лицо, все руки были обожжены. Как толчок, так и падает на печку. Так в дороге и умер.
У нас в совхозе один инвалид: без ноги с фронта пришел. Когда нас везли, он нам все говорил Ня сяяхн менд йовтн! — Ну счастливого пути. Он думал, что его не забирают. А когда его последним привели, он сказал мендвт, намаг бас авад йовджахм бяясм – здравствуйте, меня оказывается тоже везут. Не думал, что меня тоже заберут. Если бы разбирались: может и были виноватые.
В дороге все плакали. Все говорили куда везут. А мы думали, нас довезут, а потом обратно. Кушали мы то, что приносили дежурные по вагону. Как остановка, то суп, то черепаший яичный желток. Кормили ничего. Смотря какой вагон. Товарняк, какой там туалет? В туалет – ходили в дырку в полу. Стыда уже наверно не было. Поезд остановится. Кто на остановке выскочит, на двор сходит. Умываться, кто там умывался? Вшей было очень много. Вот так голову откроешь, так вши и гниды.
В Калмыкии-то тепло. Как были одеты, так и поехали. У авы были стеганые брюки, латка на латке. Как-то взяли и я в них всю зиму ходила на лесозаготовки. По дороге — молодежь же — танцевали, играли на гармошке и на домбре. Наадн гидг юмн – игрища не прекращалось. Танцуем, пляшем.
Мы приехали на станцию Убинск Новосибирской области. В какой-то школе нас оставили. На улице готовили. Кто чай сварит, кто что. На лошадях приезжали из колхозов и разбирали нас. Нас привезли в колхоз на границе с Казахстаном, там много казахов было. Я же с бабушкой и две нахцх эгчи – тети, сестры матери были. Я же одна попала, а сестренка Тамара в Боготол попала, я писала целый год, пока ее нашла. А Надя училась в Астрахани, ее выселили в Красноярский край, Назаровский район. Мы ее через два года нашли.
Нас поселили в одну комнату четыре семьи: нас четверо, у Лиды трое – всего человек 12-15 на 17 кв. м. А потом нас переселили в баню, которая топилась по черному. Мы четыре семьи жили в такой всю зиму. На каждой наре по семье. Пойдем, прутики нарубим, сухие ветки собираем для буржуйки. Темно – не читали, не писали, ничего не делали. Кушали картошку мерзлую, собирали ее. Она оттает, станет мягкая. Помнешь ее и о железную печку как ударишь, она немного обгорит и падает. Такая вкусная казалась.
Сибиряки молодцы. Какие говорили, что людоеды едут, кушают дохлятину. А потом подружились и милее нас для них никого нет. А в первые дни очень плохо относились, кто понимал, а кто нет. Колоски собирали, колоски натолчем и о чугунную печку. Старшие кто на покосе, а мы малышня – все картошку собирала мерзлую. В школе я там не училась. Правда в Боготоле мы 14 человек собрались в вечернюю школу. Я то семь классов уже закончила. Но пошла учиться.
А я устроилась работать в трикотажный цех. Мы вязали носки для фронта, свитера. Мне было лет 13-14. Вязать я не умела. Меня научила заведующая Мария Бовальтинова. Она нас научила. Мужские носки большие вязали. Норма была – носок в день. Мы вязали. Придешь, сядешь, вяжешь и вяжешь. На базар идем. Я еще предложила ноги завяжем: тряпками обматывать, чтобы думали, что не можем обувь носить из-за болячки, а не потому что ее нет. Летом больше босиком ходили, а зимой – в старых валенках. С нами работали три русские, а остальные калмычки – человек восемь.
Вязальный цех посылали зимой на лесозаготовку в 44-45 гг. А весной и летом — на покос, картошку копать. Сейчас я смотрю на лесозаготовки, что не работать? А мы бывало, вот пила. Пилой вот так спилишь с этой стороны. Потом топором немного отрубишь и начинаешь с этой стороны пилить, тогда она сюда падает. А иногда в другую сторону. Так одну девочку у нас задавило, лес-то какой в Сибири! А потом идешь по насту. Сверху снег, а наступишь, внутри вода хлюпает. И в валенках целый день. В мерзлой воде ходишь и ни одна простуда не брала.
Придешь в общежитие, в бараках жили. Там чугунные печки. Валенок прилепишь, горит. Снаружи немного высохнет. Внутри одеваешь – теплое, мокрое.
Потом в пимокатный цех устроилась ученицей. Валенки научилась катать, чуть не разбогатела. До сих пор руки болят. Сперва шерстобытка, крутишь и шерсть ложится пластом на барабан. С этого пласта форма валенка образуется. Мнут и мнут. Она все меньше. Потом уже в кислоту горячую суешь. Сначала деревянным трешь, потом железным. Вообще-то работа тяжелая. Когда приехала сюда, мне сказали, что мне должны стаж и льготы дать. Я говорю, даже справки нет у меня, написала в Боготол, а у них архив сгорел.
Кто виноват? Учурова Лида где-то работала в Элисте в комсомоле. Сургульта — образованная девушка была. Она нам говорит, Сталину письмо напишем. Она написала, мы расписались. Человек 30 или 40. И ждем. Ну ладно пускай дней 10 до Москвы. Мне потом сказали, если бы до Сталина дошло, вас бы всех посадили. Мы ведь все написали, что обсуждали. Мы же за Сталина знаешь как? Мы его виноватым не считали. Когда он умер, как мы плакали! Особенно я. Кто же будет руководить? А ведь уже большая была. Никогда не думали что имя его гардж ордг — выведут. Мы думали, что ошибка. Что надо было разобраться.
Я рано встаю. По радио в 6 утра сказали, что война кончилась. Я на забор залезла и кричала «Война кончилась!». Мы отмечали, балалайка играет, пляшут все. Водку мы тогда не пили, да и не было, наверное.
Многие умирали от туберкулеза и от голода. Много здоровых парней погибло. Вспоминаем с подружками, и прослезишься.
В столовой обед варили грибной суп из мерзлой картошки. Казалось так вкусно. С тех пор грибы люблю, мяса мне не надо. А в Киргизии я и лагман, и бешбармак, и плов, и манты – все делаю.
В комендатуру сразу ходили, раз в месяц. Пойдем, распишемся и все. Как-то неудобно было ходить. Комендант был нег ондр орс залу – один высокий русский мужчина. У меня все спрашивали: какие песни поют на вечерке? А я говорила – поют и поют, ну и хорошо. Оказывается, и доносчики были. Были такие, что не понимали по-калмыцки. Торуц хальмгар меддгов – совсем по-калмыцки не понимаю. А сейчас так чешет по-калмыцки. Я у нее спрашиваю: когда же ты научилась говорить? Я всегда говорила, что калмычка. А некоторые то казахами, то сарт-калмаками писались. В Сибири еще ничего. А в Киргизии было стыдно, там же мало бы спецпереселенцев. Писались калмаки – их брали на учет, а сарт-калмаки – не ставили. Девушки выходили замуж за казахов и киргизов.
Когда я работала в пимокатном цехе, папа нас нашел, вызов дал и забрал в Киргизию. Мы поехали в Таласскую область, все четверо. В Киргизии уже совсем другое дело пошло. Папа на учете не состоял, мы как свободные были. В техникуме училась, я не расписывалась. Потому что отец — офицер был, он служил в 110 ОККД, потом их в Ташкенте собрали и демобилизовали. Он был спецпереселенцем и работал заведующим облфо. Как командировку во Фрунзе ехать, все бегали разрешение ему брали. Потом его заведующим Ошским облфо перевели. Мы жили в казенном доме. Немцы жили высланные. С местными я дружила, они никогда не спрашивали – состою ли я на учете. Потом уже меня взяли на учет.
Молодые были, все нипочем. С вечера придем с работы. Мы на покосе работали. Коси, коса, пока роса. Утром рано – часов же нет, как утром птичка – перепелка начинает пищать, идем косить. Придем, закусим и за 12 км шли на вечерку. Калмыцкие танцы – и чичирдг и шарка-барка. У нас две девушки хорошо играли на домбре. Молодость свое брала. Чашку бурды покушаешь, живот вот такой. Или же лепешек из мерзлой картошки налепили, поели и пошел.
В медучилище никто никогда не спрашивал. И зачем мы в комсомол решили поступать? Но когда решили в комсомол вступать, завуч, казах, нас спрашивает: а почему калмыки были высланы? – Я говорю, не знаю, почему. Мой отец – фронтовик. Как начал на нас кричать: вы – враги народа. Нет, мы вас не примем.
Мы ушли. Не так было стыдно что не приняли как за то, что при других студентах так хаяли нас. Потом я замуж вышла, говорю: Мутл, в комсомол хочу. – Зачем тебе комсомол? – Назло всем чертям. – Так я поступила, когда уже двое детей было.
Я училась хорошо. Я с отличием закончила русскую группу. С Мутлом мы познакомились в 48 г. Долго не встречались, поженились так. Его перевели в Джалалабадскую область и я уехала в Джалалабад с первого курса. Я же до медтехникума закончила шестимесячные роковские курсы в 1945 г. прямо при больнице, работала в госпиталях. Это быстрые курсы, после них сразу на фронт посылали. Оказывается, кто в госпитале работал, приравнивается к участнику Отечественной войны. Ни одного госпиталя не знаю, в котором работала.
Женихов, честно признаться, много было. Я же по-киргизки хорошо говорила. Один киргиз бегал за мной, а его брат работал комендантом в Таласе. Он все говорил, если ты будешь со мной встречаться, ты не будешь спецпереселенкой, брат тебя сразу освободит, тебе чистый паспорт выпишет. Все говорили – только за калмыка. Тогда за другую нацию редко кто выходил, осуждали.
Как-то я ехала на учебу. На меня обратил внимание один казах, Герой Советского союза. Я сижу, караулю чемодан. Потом подходит адъютант и говорит мой начальник Вас приглашает к столу. – Мне чемодан караулить поручили. – Вы идите, я покараулю. – Нет, мне же доверили. Не пошла. Потом в поезд сели, они узнали, в каком вагоне я еду. Я думала как бы от них отвязаться? И тогда в одном русском селе перед Фрунзе я вышла на остановке и на станции стала сало покупать. Они как увидели, начали плеваться и больше не подходили
В Таласе было мало калмыков: мы, Учуровы, Кектеев Элдя, адвокат Бадмаев, Бальчиновы. В гости ходили друг к другу. Советские праздники отмечали, а наши родители – знали ли они о калмыцких праздниках? Может только Зул и Цаган сар – деежи оргяд – на Зул и Цагансар первую порцию еды выделяли и все. Бабушка бурханы с собой взяла, она молилась. И свекровь моя очень молитвенная была..
Мутл меня спрашивал – ты меня не любила? – Твоя форма понравилась. – Вот я так и чувствовал. А ухаживал Мутл – он меня в Киргизский драматический театр приглашал, в кино ходили, свидания назначал. Я училась во Фрунзе, а родители в Таласе жили. Мы поженились и все. А зарегистрировались уже, когда Элла родилась. Родителям сказали, что я с туберкулезным больным встречаюсь. Я говорю – ну какой же туберкулезный больной, если он в армии служит?
Мутл работал в военкомате, в воинской части. Как попал в 17 лет в армию, так 33 года отслужил. Я на учете не состояла. В Пржевальск мы в отпуск приехали. Только я из машины выхожу, меня милиционер задерживает: Вы — калмычка, разъезжаете по всей стране, вам не положено. Приказ читает, 25 лет за нарушение режима. Мне дали 10 дней, чтобы я приехала в свое село Ленджол. У нас еще была неделя отпуска, Мутл говорит, заедем во Фрунзе к друзьям. – Нет, домой, а то нас уже судить будут. Вернулись, пошла в комендатуру. А там все молодые парни работают. Говорят, почему вернулась? – А мы жен офицеров не берем на учет, но раз сама пришла, то возьмем на учет.
В 1950 г. Мутла перевели в Московский военный округ. Мы вначале радовались, что поедем в Горький, освободимся. Я же дурная, молодая. Военкоматскую квартиру сдала, раз мы уезжаем скоро и мебель продали. А мне как спецпересленке не разрешали. Мы пять лет врозь жили. Он в Горьком, а мы в Киргизии. Мы жили 6 человек – свекровь, два племянника и я с детьми.
Главврач, сама ленинградка Татьяна Петровна, мне говорит: Маруся, там квартира освобождается, идите, посмотрите. Мы с племянником пошли, посмотрели и решили, что слишком большая комната. Как сарай. Можно в кошки-мышки играть. Еще года два прошло. Татьяна Петровна говорит, опять эта квартира освобождается, я вам дам из больницы кровати, столы. Свекровь говорит, я посмотрю. Какой-там сарай? Четыре кровати поставим, стол, и места не будет повернуться. Переехали. Стала я хозяйством обзаводиться, кур, гусей купила. Тут и разрешение пришло.
Мутл ехал в Москву из Горького вместе с одним генералом. Ему интересно, что за национал, ты откуда? — Я тут служу. Семья у меня в Киргизии, калмыки мы, жена -спецпереселенка. Не разрешают ей сюда приехать. — Да ты что, такие молодые и врозь живете! Да что такое?! Что за власть такая! Да Ворошилов — мой лучший друг. Давай пиши заявление. Я к нему пойду домой прямо с поезда. Мутл написал. И через неделю нам разрешение пришло. Он к Ворошилову зашел и разрешили.
Из Киргизии мне дали десять дней чтобы на учет встать. Я говорю Мутлу, ой надо мне на учет быстрее встать, а то снова будут придираться. Мутл говорит, да я уже ходил. Мне сказали: из-за твоей жены мы коменданта держать не будем, это нам дорого обойдется. Неси паспорт, и мне чистый паспорт дали. Уже в 53 г. мы освободились.
Детей моих зовут Элла, ее называл племянник Роберт. Элла давала имя Косте, так нашего соседа звали. А Костя уже называл Володю. У соседей был мальчик Володя и Костя сказал хочу братика Володю.
Что калмыков освободили, мы по радио узнали. Утром рано по радио Улан Барбаевна пела. Калмыцкую республику открыли, можно возвращаться домой. Моя свекровь была жива. Мы с ней вместе слушали и плакали.
Муж мой военный, отец – фронтовик, а нас всех выслали. А дети маленькие причем тут? Как-то пришло письмо и было написано: Герой Советского Союза Борванциков Мутл Зарухаевич. Я спрашиваю: а почему они так пишут? – Меня же представляли к званию Героя. Дали Орден Боевого Красного знамени..
В Калмыкию мы приехали в 57 г. в отпуск, а потом Мутл стал писать рапорты и его перевели сюда на работу. В 57 г. в Элисте ничего не было. Ни одного деревца тут не было – один песок. Ветер — прямо глаза не откроешь. Костя все говорил: родина, родина – глаза не откроешь, песок лезет.
[1] Об этом см. Бугай Н.Ф. Операция «Улусы». Элиста: 1991, Убушаев В.Б. Выселение и возвращение. Элиста: Санан, 1991; Гучинова Э.-Б.М. Помнить нельзя забыть. Антропология депортационной травмы калмыков. – Штутгардт: Ibidem, 2005., OttoPohl. Ethnic Cleansing in the USSR, 1937-1949. Westport, Connecticut, 1999.
[2]М.Поль. Неужелиэтиземлимогилойнашейстанут?/ Диаспоры.
[3] Два другие интервью в: Гучинова Э. У каждого своя Сибирь. Два рассказа о депортации калмыков / Антропологический Форум. №3. 2005.
[4]Тетя, младшая сестра отца
[5] Курсы интенсивного обучения калмыцкому языку.
[6] Районный центр в Калмыкии.
[7] Чужие на родине? Исследование «диаспоральной идентичности» русских вынужденных переселенцев / Диаспоры. 2001. № 2-3.