Я родился в сентябре 1924 года в станице Потаповской Дубовского района Ростовской области. Мои родители были крестьянами. Мать была домохозяйкой, а отец работал в колхозе. Был бригадиром, заместителем председателя колхоза, председателем колхоза.Жилось тогда трудно. Нас семь детей было и только в конце 30-х, я тогда в 8 классе учился, на семерых детей дали пособие – 2000 рублей. Только тогда отец стал покупать мануфактуру, обувь. А так, до этого у нас в хозяйстве только одна корова была, лошадей не было, свиней тоже не было, для них же корм надо было покупать, а денег у колхозников не было. Колхозникам тогда трудодни начислялись, которые, в конце года, отоваривались натурой. Деньгами тоже что-то выдавалось, но мало.
В Ростовской области мы жили недолго. В 1935 году была образована Калмыцкая АССР и было принято решение о переселении всех калмыков в республику. Сперва мы переехали в Балковское, а в 1937 году мы переехали в Городовиковск, где я и жил до 1941 года. До войны я успел окончить семь классов и учился на первом курсе агрономического факультета агрозооветтехникума.
В декабре 1941 года меня призвали в армии. И направили в Ставропольские КУКСы. Там мы должны были учиться 10 месяцев, но проучились только месяцев 6-7, немцы стали подходить к Ставрополю и нас, присвоив звания сержантов, досрочно выпустили и направили в действующую армию.
Я попал в 527-й стрелковый полк 118-й стрелковой дивизии. Наша дивизия почти полгода вела бои на реке Миус. Когда начались бои на Курской дуге, нам специально сказали, что мы должны начать наступление, чтобы поддержать наши войска на Курской дуге. Мы на правый берег переправились, а он крутой, да и река – она небольшая, но глубокая и вода холодная, у нас говорили – Миус-река – вода холоднее штыка. И вот там я получил пулевое ранение в левое бедро и осколочное в правое плечо.
Я тогда был командиром расчета пулемета «максим» – хороша штука, только в походе тяжелая. Мы его на две части разделяли – лафет и ствол, и тогда его можно на плече переносить, а щит прямо на грудную клетку вешали. И в бою он хорош – хорошо бьет, надо его только хорошо укрепить, а то колеса вибрируют, да ленту поддерживать надо, а то перекос может быть.
И вот, когда мы переправились, немцы нас атакуют, я говорю: «Коля, ленту! Вася, патроны!» – и потом я уже в госпитале очнулся. Даже не почувствовал, что меня ранило, сразу сознание потерял.
Шесть месяцев в госпиталях провалялся, хорошо пуля кость не задела, слева в пах вошла. Лежал в Таганроге, Сальске, а после выздоровления был направлен в другой полк. Выдали новое обмундирование, автоматы. Прошел короткий митинг, а после митинга меня вызывают, говорят: «Сержант Настинов, автомат сдайте и идите отдыхайте». Я в казарму ушел, а остальные сели в машины и уехали на передовую. Вечером ко мне подошел майор и говорит: «Организовывается калмыцкая национальная часть, у нас есть указание всех калмыков направить в нее». Я там где-то неделю валялся, ничего не делал. Прибывали другие калмыки – рядовые, сержанты, командиры. Собралось семнадцать человек, нас в поезд посадили и повезли. Привезли нас на станцию Кунгур Молотской области. Так я попал в трудовую армию.
Привели нас в лагерь – вся территория колючей проволокой обтянута, вышка стоит, только ворота открыты, в бараках – двух ярусные нары. Видимо, заключенных из этого лагеря в другое место перебросили. Нам зачитали указ Верховного совета, что мы высланы и объяснили, что тайга – это первый барьер от побегов, второй – это болота, а третий – охрана. Юридически-то мы заключенными не были, охраны не видели, но чувствовалось. Разбили нас на два батальона, хотя, каждый батальон – по две тысячи человек был и направили на работу.
Мы работали в каменном карьере. Там проводились взрывные работы, потом булыжники грузились на деревянную тачку и вытаскивались из карьера. Там сбрасывается и снова вниз. И план был – кто сколько тачек должен вытащить. Я тогда молодой был, но только из госпиталя, причем, обмундирование у меня было еще фронтовое. К октябрю я обмундирование практически полностью изорвал, а в ноябре там снега пошли. И вот я как-то упал и потерял сознание. Ребята решили, что я умер, а у нас там недалеко был домик построен, в который трупы стаскивали, так что меня туда и оттащили. Но мне повезло. Командиром роты был мой земляк, и он как раз пришел на карьер. Видит, меня нет, поинтересовался что и как, ему и говорят: «В домик снесли». Он в домик зашел, ко мне подошел, а я глаза открываю. Командир роты он шум поднял, меня отправили в лазарет и, после выздоровления, на комиссию, которая признала меня негодным и списала. Выдали мне справку, что я с такого-то по такое-то служил в стройбате НКВД СССР, демобилизован по состоянию здоровья. Выдали мне сухой паек на пять суток и направили по месту высылка матери, она тогда, с шестью моими братьями и сестрами, в город Называевск Омской области была выслана.
Приехал я к матери и, поначалу, жить трудно было. Братья и сестры – все маленькие, только мать работать и может, отец-то на фронте был. Воевал, дошел до Праги, потом, в 1946 году, был демобилизован по возрасту, и устроился на работу в военизированную охрану секретного завода, который находился на станции Богданович Свердловской области.
Мы, с матерью, сперва, на подсобном хозяйстве военного завода работали, образования-то у меня нет, что там один курс техникума? Потом устроился работать охранником в заготзерно, а после окончил шестимесячные бухгалтерские курсы. Работал счетоводом, бухгалтером сельпо, старшим бухгалтером Госстраха.
Сперва мы жили в селе, а потом мне, как фронтовику, даже квартиру дали. Потом к нам, в отпуск, приехал отец. Побывал у нас, а когда вернулся к себе на завод, поговорил с администрацией завода, чтобы перевести семью. Там согласились, говорят: «Бери семью, дадим квартиру, детей на курсы пошлем. Могут общее образование получить, могут специальное, или на заводе работать». Наша спецкомендатура тоже разрешила, но мать не захотела ехать, а я бы поехал. А потом, ч 1957 или 1958 году нам разрешили вернуться в Калмыкию.
Приехал в Элисту. Работал старшим бухгалтером «Калмыкстрой», потом ревизором МВД, заместителем начальника ИТК №1, заместителем начальника Элистинского ГОВД, потом начальником отдела вневедомственной охраны МВД. В 1982 году вышел на пенсию.
— Спасибо, Эрдне Бадминович. Еще несколько вопросов. Ваша школа была русской или калмыцкой?
— Совместной, русско-камыцкой. У нас там все учились и русские, и калмыки и немцы. Преподавали на русском языке, калмыцкий был специальный предмет, назывался родной язык.
— Вы дома на каком языке разговаривали?
— У нас в семье и на калмыцком и на русском разговаривали. А были семьи, где только на калмыцком говорили, русский даже не знали. Но в тех семьях, где кто-нибудь учился в интернате, в школе или техникумах – там обязательно, хоть немного, но русский язык знали.
— Проблем на межнациональных почве никогда не возникало?
— Нет. И на фронте никаких проблем не было. У меня в расчете все ребята русскими были, только я с Калмыкии, но никаких проблем не было. На фронте меня и звали либо командир, либо Эрдне. А вот в Сибири меня уже Борисом звали, говорили: «Эрдне сложно выговорить». Так я десять лет Борисом и прожил.
— Чему вас обучали на ставропольских КУКСах?
— Изучали винтовку, пулемет «максим», пулемет Дегтярева, ручные гранаты. Много стреляли и метали гранаты.
— Вы говорили, что «максим» при стрельбе вибрировал. Что вы предпринимали для борьбы с этим?
— В земле маленькие углубления под колеса делали. Колеса в углубления поставишь, с двух сторон немного земли подгребем, уплотним, и он хорошо стоит, не вибрирует.
— Чем запомнились бои на Миусе?
— Как вам сказать… Бои – страшная вещь… Стрельба, взрывы…
— За что вы воевали?
— За народ, за Родину.
— С калмыками, которые воевали у немцев, сталкивались?
— Нет.
— Когда вам зачитали указ о выселении калмыков, вам объяснили причину?
— Нет, никаких объяснений не было.
— Как кормили в трудармии?
— Отвратительно. Красная морская рыба, мелкая, вкуса никакого нет, немного каши… А у меня там такой деревянный рожок был, как рогатка, его каждый имел – кто из проволоки, кто деревянный, так мы, вечером, приходим с работы, поужинаем, а около кухни там помои выливают, обледеневшая гора мусора, и мы в этой горе рылись… Что-нибудь найдем, в котелок себе положим, потом водички чуть-чуть добавишь, и на буржуйке греешь… Страшное дело, когда голодный желудок… Половина от голода погибла, мы же все истощенные были… Если бы кормили – выжили бы. Для мужчин любая работа – ерунда, было бы питание хорошее.
Мы в лагере даже побег готовили, нас трое человек было. Договорились, что сбежим и на фронт, но надо же со старшим посоветоваться. Посоветовались, а нам не советуют. Говорят: «Один побег уже было, тоже трое сбежали, так сейчас охрану усилили. А если поймают, то вам 20 лет каторги дадут». Мы тогда совсем нос повесили – 20 лет каторги, это 20 лет каторги. Мы-то думали – еще год-два, война кончится и больше нас держать здесь не будут. Нам же никто не говорил, насколько мы к этому стройбату НКВД прикованы, даже офицеры говорили, что не знают. Конечно, может так и было…
— Вы говорили, что трое из стройбата сбежали, а что с ними дальше было известно?
— Да. Они к воинскому эшелону прибились, говорят: «Отстали». Так их в часть зачислили, потом воевали.
— С кем-нибудь из вашего стройбата сталкивались?
— Да. Давно, года два назад, с комбатом сталкивался – Шерманджиев, командир нашего 2-го строительного батальона. Встретил его на улице, жив, здоров был, узнал меня, я его. Солдаты по несчастью…
— Из стройбата вас направили на спецпоселение, как жили спецпоселенцы?
— Да как все остальные. Единственное только – два раза в месяц надо было приходить в спецкомендатуру, отмечаться. Пришел, в журнале расписался, что ты на месте, не сбежал. Собственно – раз пришел – значит побега нет, а если нет – будут проверять, накажут.
— После возвращения в Калмыкию вы работали в системе МВД. То есть поражений в правах у вас не было?
— Нет, не было. Все как у всех было.