Рука, качающая колыбель,
Прекрасна во все времена.
Не знаю я священней и теперь
Руки такой на свете, ведь она –
Нам, людям, в жизнь распахивает дверь.
Когда они были живы, все было легко, просто, обыденно, само собой разумеющимся.
Эти два человека, которые прожили жизнь только для меня и всего, что вокруг меня (естественно, что до моего рождения у них была своя другая жизнь). Простое «СПАСИБО!» от меня очень мало. Хочу посвятить им целую «поэму» воспоминаний.
Мое начало – это сибирское детство. До появления меня на свет мои родные провели целых десять тяжелейших ссыльных лет в далекой холодной тайге (конечно, это заслуживает отдельной летописи). Думаю появление меня в природе – было очень волнительно, и радостно, и страшно в тех условиях. Моя (да и все другие тоже) героическая мама… Когда родилась здоровая девочка, радости их не было конца.
Да, так я и прожила с ощущением этой радости и счастья до конца их жизни.
Мама работала (а иначе никак), а бабушка была только со мной.
Сибирское детство помню очень отрывочно.
Детский садик возле дома, куда мы с бабушкой ходили только вечером, когда все местные детки уходили по домам. Там мы находили сломанные игрушки, с удовольствием чинили их дома и с таким же удовольствием играли ими. Это были безголовые куклы, набитые ватой, бесколесные деревянные паровозики и машинки, негремящие погремушки и т.п.
Помню длинную-длинную дорогу из дощатых ступенек (кстати, это такой был там тогда местный «асфальт»), по которым я не шла, а прыгала: «Прыг-скок, прыг-скок!». Мне нравилось, потому что было громко и весело.
Помню, как с бабушкой Сюлей (Соней) всегда смотрели в окно за детьми, которые катались с большущей горки на санках и в конце ударялись с грохотом в деревянный забор, за которым проходила железная дорога.
В памяти остался адрес – улица Сургутская, дом 18, а скорей всего, уже повзрослев, я его слышала от мамы.
Еще помню, как мы с бабушкой каждый вечер ждали с работы маму, а вернее, маленькую рыбешку, которую она тайком, рискуя жизнью, ухитрялась пронести через проходную рыбоконсервного комбината, где она работала. До сих пор люблю такой странной первой любовью воблу. Все удивлялись, когда я ела сухую-сухую воблу в студенческом общежитии, обгладывая со смаком каждую косточку.
А из маминых скупых рассказов помню, как они ехали в Сибирь, вернее, их везли неизвестно куда. Был декабрь, очень холодно, грязно, невыносимо голодно (это другая история). Она, двадцатилетняя девушка, не выдержала – заразилась тифом, всю дорогу у нее был сильный жар, она впадала в беспамятство, и даже ее чуть не выбросили из вагона солдаты, которые каждое утро выбрасывали трупы. Мама говорила, что просто чудом осталась жива.
Потом была работа, тяжелейшая даже для мужчин. На лесоповале, на лесозаготовках в дремучей сибирской тайге, для степной молоденькой девушки, которая и леса-то не видела. Рассказывала, как они зимой под снегом прятали кусочки хлеба – их обед, чтобы не замерзли. Как колом стояли от мороза женские прокладки в женские критические дни. Я просто даже этого представить не могу! Как каждый месяц они, спецпереселенцы, проходили унизительную процедуру – ходили отмечаться в спецкомендатуру, как преступники.
Сибирь, тайга. (Мама слева)
Когда родилась я, маму перевели на работу в рыбо-консервный комбинат, где все же было полегче. А бабушка оставила работу и была только со мной. Понятно, что это был уже 53-й год, а не 1943-й.
Кстати, очень интересная закономерность – бабушка 1898 года рождения. Я родилась, когда ей исполнилось 55 лет, мой старший сын родился, когда маме было 55 лет, а мой внук родился в год моего 55-тилетия.
Хочу, чтобы эту закономерность нарушили внуки, надо же еще понянчить правнуков.
Сибирь для нас закончилась в 1958 году, когда мама с бабушкой возвратились домой, в родную Башанту. Из этой поездки я помню только одну станцию, где нас высадили с узлами и баулами, на один из которых посадили пятилетнюю меня. Было очень много народу, шум-гам, и мне очень хотелось пить. Оказалось, это был город Сальск Ростовской области.
В Башанте хорошо запомнилось слово «райисполком», куда мы втроем и все прибывшие часто ходили с просьбой о жилье. И вот, наконец, нам выделили домик на улице Западной. Даже маленькая я запомнила ту радость, которую испытали мои мама и баба тогда. Помню большой-большой вишневый сад и много кустов сирени. С тех пор сирень – это мое хобби – где бы я ни жила, я всегда сажаю эти кусты. Это память детства, так же, как и рыба, куклы, снег.
Я – босоногая кудрявая девчонка.
И мама рядом, и радость налицо.
Смеюсь и купаюсь в этих цветочках,
Умываясь сиреневой пыльцой…
С моей бабушкой – бабой Сюлей – мы были настоящим отдельным государством с диктатурой «меня», то есть все было подчинено моим волеизъявлениям. Баба кормила меня только тем, что я любила (конечно, о
каком-то большом выборе говорить не стоит, но все-таки…) на протяжении всех семнадцати лет, пока я не уехала из дома в веселое студенчество. Ну, например, сварит мне вареники с картошкой, какао с молоком, поставит передо мной и сидит, наблюдая, как я ем, а в глазах только любовь и умиление. Из того, что баба готовила, самые экзотические то теперешним временам, — это булмг и тюнтк – особенные блюда. Булмг я, став взрослой, ела еще из рук своей мамы и свекрови. А вот тюнтк – больше никогда, это – вареники с внутренним бараньим жиром, кажется так. Сейчас даже не представляю, но тогда они мне нравились. Еще помню, как баба Сюля жарила мне черный хлеб на подсолнечном башантинском вкусно пахнущем масле (гренки можно сказать по-современному). А потом горячими посыплет их сахаром – это казалось вкуснее всяких пряников.
В Башанте был знаменитый в республике маслозавод, где производили подсолнечное масло. А выжимки из этого – жмых, прессовали в такие круги и отправляли куда-то. Так вот, мы, дети, часто ходили на маслозавод, выпрашивали у рабочих этот жмых. Кто-нибудь сердобольный или знакомый, на свой страх и риск, бросал нам через забор один круг. Радости нашей не было конца! Мы убегали быстро, делили его на всех и ели, что можно было проглотить, и жевали все остальное. Тогда этот жмых был для нас и «Сникерсом», и «Диролом», и всеми лакомствами вместе взятыми.
Баба моя – Кичикова Сюля Дорджиновна, 1898 года рождения, Гахан-Авгнра кююкн. Она была очень маленького роста, худенькая, щупленькая, с белой прозрачной кожей, большими зеегтя глазами, умным теплым взглядом и чуть-чуть сжатым сосредоточенным ртом. Говорила она немного, тихо, больше, кажется, думала о чем-то, молча справлялась по хозяйству.
Она всегда была аккуратно одета в длинное платье, отрезное по талии, с воротником, застежкой до талии, обязательно с длинными рукавами, манжетами, застегнутыми на пуговицы. Это был современный советский, так сказать, вариант национального платья — берз. По калмыцкому обычаю
женщина не должна была оголять руки, ноги, шею. Платья баба шила себе сама. Отличались они только материалом, фасон был один и тот же. Платья «на выход» шились из более дорогих тканей – шерсти или красивого сатина, летние платья – из ситца, домашние – из темных тканей. Особенно, мне запомнилось ее платье из темно-синего сатина в мелкий цветочек. Ей очень шел этот цвет.
Обязательно наряд дополнялся разными платками, которые она повязывала назад и никогда не снимала, только перед сном, потому что ни одна волосинка не должна была упасть и вылезти из-под платка. Утром баба Сюля всегда причесывалась, непременно собирая в пучок, выпавшие волосинки (по обычаю – на волосы нельзя было наступать), заплетала, как и все замужние женщины, две косы, надевала на них шеверлыки (чехлы) из черного сатина, вплетала в конец кос серебряные токуги — украшения (они до сих пор хранятся у меня). Баба всегда ходила в чулках, в любое время года, так было положено, и в тапочках. Дома – в домашних войлочных, а в гости надевала кожаные тапочки, которые она покупала у местных башантинских мастеров-обувщиков.
А еще, что интересно – моя баба жевала табак! Сейчас это кажется диким, а я тогда почему-то воспринимала это как само собой разумеющимся. Помню, мы всегда с ней в магазине, когда ходили за продуктами, покупали мне – монпасье и «подушечки», а ей – «Махорку» по 6 копеек в серой упаковке. Думаю, поэтому зубы у нее были крепкие, целые, несмотря на возраст и сибирскую ссылку, и на удивление, белые.
Иногда баба мне рассказывала байки из своей доссыльной мирной жизни, иногда пела, часто давала советы – жизненные уроки, умело завуалированные в рассказы, почти как у Л.Н. Толстого. Помню бабино выражение: «Тиигдм биш!» — «Так нельзя!». Оно было главным воспитательным уроком. И причем, эти слова говорились не тогда, когда я делала что-то не так, а на чужом примере из ее незамысловатых рассказов.
Мне так было наглядней и не обидно, а зерно воспитания прорастало. (Почему этот опыт я не использовала в воспитании своих детей???)
Из смешных баек из бабиного детства помню такую: «Пошли как-то раз дети из ее села гулять за околицу да и заблудились. Вдруг откуда-то навстречу им вышел бо-ольшой дядька да как закричит: «Тадн кеняхнявт?» — («Вы чьи будете? Откуда?»). А дети с перепугу даже заикаться начали: «Гахан ав-ав-ав-ав-ав…» вместо «Гахан Авгнра» («Из Абганерово»). Потом долго над собой смеялись…»
Еще, помню, песню она мне спела, в шутку, наверное: «Эх, яблачка-а, куда ты котися? На рот попадешь, не воротися…». Я всегда думала: «Какой такой «народ»?»…
А любимой песней ее была «Актюбин голын усн», грустная очень и красивая, как и все калмыцкие народные песни.
Впервые я от нее узнала о лунном календаре, о святых днях – Мацг одр, как и когда ставить лампадку — Зул. Ведь тогда в 6-ти и 7-ми-десятые при полнейшем атеизме был запрет на все вероисповедания. Все люди (и русские, и калмыки, и татары, и другие национальности Советского Союза) не могли открыто проводить религиозные обряды. Так вот, у нас с бабой был свой отрывной календарь, такие всегда продавались в газетных киосках и висели в каждом доме на картонной красивой «стеночке». В этом календаре всегда были выделены дни полнолуния. Этот день мы отмечали как «арвн тавн» (15), и соответственно, отсчитывали, когда будет восьмой лунный день, второй, тридцатый – все Мацк-одрмуд. В эти дни баба Сюля всегда зажигала лампадку, которую сохранила и привезла из Сибири назад в Калмыкию, ставила рядом чай – дееж и тихонько молилась. Я, конечно, ничего не понимала, но интуитивно это таинство считала чем-то священным, потому что баба моя была так сосредоточенна на этом действе и придавала ему большое значение. И я почему-то своим маленьким умом понимала, что об этом не нужно никому рассказывать.
И вот, спустя годы и даже десятилетия, я осознаю, что такое истинная Вера. Это нечто интимное, не напоказ, идущее глубоко – глубоко изнутри (тихое, личное, душевное). С этой Верой мои родные, как и все калмыки, жили и выживали в невероятно суровых, жутких условиях тринадцатилетней несправедливой ссылки.
Читать и писать моя баба не умела. Когда нужно было расписаться в каком-нибудь документе, ставила «плюсик» или «крестик». Поэтому, когда я «читала» ей свою детскую книжку, она была в восторге и готова была слушать и слушать. Она считала меня вундеркиндом, наверное.
Вот, что и удивительно: бабушка моя была безграмотной женщиной, но какой образованной! Думаю, тогда многие так жили – делясь своей мудростью, интуицией и богатым жизненным опытом с молодым поколением, делая выводы, анализируя свои поступки, наблюдая за событиями. Важно то, что этот опыт передавался из поколения в поколение, все последующие прислушивались и придерживались обычаев старших. В этом была целостность и ценность семьи, ее сила. «Не то, что нынешнее племя…». Главная беда нынешних – никто никого не слушает!!!
С бабой Сюлей у меня была какая-то космическая связь – она не могла без меня, а я без нее. Когда я только родилась, она так решила — потом, уже став постарше, я часто слышала, как баба говорила своим подружкам: «Эн кююкн – мини ковюня сюмсн», т.е я, будто бы, возродилась для нее вместо ее умершего в младенчестве сына.
Да-а, все переосмысливается только сейчас…
Как она ждала меня из школы! Как будто, я уехала куда-то на край земли, и она не видела меня лет десять. Еда и домашняя одежда всегда были готовы. На стол была постелена уже газетка, потому что я сразу не ела, а мне обязательно нужно было сделать домашние задания, с которыми я справлялась быстро. Так вот, баба всегда стелила газету на стол, чтобы я
случайно не испачкала свои книжки и тетрадки, которые мы с ней всегда аккуратно оборачивали. К стыду своему, я не помню, чтобы пришивала к школьному платью белые воротнички и манжеты. Все делала моя бабуля, тихо, незаметно, аккуратно.
И вот такое трепетное отношение к учебе, учителям, книгам нам, детям, тогда передавалось от родителей, бабушек и дедушек. И мы всегда чтили и помним до сих пор своих учителей, любим учиться, познавать что-то новое. Не зря сказано: «Все начинается с семьи…».
А еще любили мы с бабой возиться в палисаднике, которые обязательно были в каждом башантинском дворе перед домом. У нас у каждого был свой садовый инвентарь (лопата и лопаточка, тяпка и тяпочка, ведро и ведерочко и т.д.). Сажали мы с ней в основном цветы и лук.
Вот такой я помню свою бабу Сюлю…
Прошли уже более сорока пяти лет, а я не могу забыть ее последний день жизни. Ничего не предвещало беды. Был воскресный день, март-месяц, совхоз имени Чкалова. По воскресеньям в совхозе – мужской банный день. Мой отчим с сыновьями собрались идти в баню, баба Сюля приготовила им вещи, накрыла на стол, они, пообедав, ушли.
Мы с бабой остались вдвоем, ждали с работы маму. Меня немножко удивило, что всегда спокойная баба, все время, часто – часто выглядывала в окно и приговаривала: «Эн экчн кезя ирхмн?, Эн Марусь кезя ирхмн?» («Когда же придет твоя мать?»).
Но мамы все не было. Я занималась своими делами, кажется, читала, не обращая внимания на бабину возню.
А она в это время, оказывается, готовила себя: сходила в туалет, надела чистое новое белье, расплела косы, легла в свою кровать и только после этого тихо позвала меня. Я очень удивилась, что она среди бела дня улеглась
в постель, такого никогда не было, стала спрашивать: «Что случилось? Что болит? Дать лекарство?». Но баба ничего не захотела и сказала мне: «Чи намаг бичя я… Онгрсн кюн тиим болдмн» (Ты меня не бойся… Умирающий человек такой бывает»).
Я ничего не могла понять и принять. Только что она была жива – здорова, ходила, и вдруг – такие слова. Я начала бегать по комнате, искать бабины сердечные капли. Она сказала: «Не надо».
И тут у нее началась агония, и все…………..
Моя любимая, моя лучшая, моя добрая, моя, моя, моя… баба Сюля оставила меня!
Вот как она жила тихо, спокойно, благородно, так она и ушла из жизни. Совершенно безгрешный человек.
Даже умирая, она думала обо мне – как бы не испугать меня. Моя хорошая… Все сделала сама.
Пришла мама, но уже не застала бабу в живых. Как же она ее ждала, металась от окна к двери. Но…
А когда пришли мужчины из бани, куда их баба Сюля собирала сама, то просто оцепенели…
Вот так впервые в жизни, будучи еще школьницей, я увидела, ощутила, что такое потерять родного человека.
Как говорят на Руси – Царствие ей небесное…
А какой же была моя мама?
На ум приходят только два слова – «рабочая лошадка». Если представить всю ее жизнь, то это только труд, разнообразный, непомерный с самых детских лет.
Мама.
Наивная добрая женщина.
Целый день на ногах, в суете.
Мама.
Беспокойная и сердечная,
Никогда не жила налегке.
Она рано осталась сиротой (баба Сюля – это не ее мама) и выражение «Ончн кюн ондиндян кююнд мохла болад заргдмн» («Сирота всегда всем прислуга»), которые я слышала от нее, она, как будто внушила себе и смирилась с этим. С раннего детства ее приютили родственники. Когда она окончила четыре класса школы, все, по – видимому, решили, что этого образования ей достаточно. Она жила у них, помогая по хозяйству, вынянчила всех их шестерых детей. О личной жизни не могло быть и речи.
Тут грянула война, затем не менее грозный 1943-й год, когда двадцатилетнюю девушку, не видевшую ничего в жизни, кроме калмыцкой степи, не совершившую никакого преступления, в товарном вагоне вместе со всем калмыцким народом сослали в сибирскую тайгу. Тогда они не понимали и не подозревали, что это на долгих тринадцать мучительных лет.
И все тринадцать лет – только труд, труд и труд. Откуда только силы брались у этой невысокой стройной девушки работать на лесоповале вместе с мужиками?! Видимо, мощный был у нее Ангел – хранитель, и совершенно безгрешная ее душа.
О Сибири мама ничего не рассказывала, да и я, глупая, ничего не спрашивала. Только сейчас, разглядывая старые ее сибирские фотографии,
вглядываясь в те лица, понимаешь, какими сильными были они, что смогли вынести такие испытания. Несмотря ни на что, с фотографий смотрят красивые, нарядные, неунывающие юноши и девушки. Молодость, все-таки, брала свое.
Да, Веру и Дух народа сломить нельзя!
А, вернувшись на родину, в калмыцкую степь, все их поколение работало с удвоенной силой и желанием сделать свой край и жизнь свою лучше.
И вновь с мамой рядом – работа, работа, работа. Уже нужно растить меня, помогать бабе Сюле да и просто жить.
Да, еще два слова приходят на ум, кроме работы, — это чистота и порядок. Мама дома должна была все перемыть, перестирать, выскоблить и почистить, потому что она не боялась никакой грязной работы. И у нее были чистенькими всегда и опрятными дочь (т.е., я), а впоследствии, и ее внуки.
Вот внукам она отдавала всю свою нерастраченную нежность и любовь. Особенно, они «дружили» с моим младшим сыном, тоже какая-то необъяснимая связь – после его отъезда на учебу она очень тосковала и даже тогда начала болеть.
Я их называю
«Две кукушки в окне»,
Я к Богу взываю:
«Спаси, сбереги же их мне…»
Пусть встречают всегда
Две кукушки в окне.
И никакая беда
Не смеет прийти ко мне.
Я люблю вас, мои
Две кукушки в окне
Так, что сердце щемит…
Две кукушки в окне…
Проблем особых я маме не доставляла – училась хорошо, выполняла свои обязанности и т.п. Но… Ох, уж этот переходный возраст – мальчики, первая влюбленность, поздние гуляния. И вот однажды мама решила меня повоспитывать, схватила веник, собралась меня побить. Я стала от нее убегать, она – за мной, я вскочила на кровать, а она бегала возле и делала вид, что не может до меня достать. На самом деле – не хотела доставать, наверное, так меня не ударила ни разу. Вот и все воспитание.
Слава Богу, наше поколение детей, и особо воспитывать не надо было. Мне кажется, мы более ответственно относились ко всему, понимая, почитая, а иногда и боясь, родителей, учителей, стремились чего-то важного добиться в жизни, чтобы нами гордились.
Став уже взрослой женщиной, матерью, бабушкой, я говорю вам СПАСИБО, дорогие мои баба Сюля и мама.
Простите меня, глупую, за все, чем я огорчала вас.
Я ЛЮБЛЮ вас и ПОМНЮ…
Татьяна Бадакова,
Член Союза писателей России.